Грустный день смеха(Повести и рассказы)
Шрифт:
Брат закрыл глаза и улыбнулся бледной, кривой улыбкой… Он сильно разбился, сломал ногу.
Было уже утро, когда я с моряками вернулся из больницы в Утиное.
На крыльце, придавленное камнем, лежало письмо.
«В. Синюцкий район, село Утиное, Виктору Анатольевичу Бородину (сыну кузнеца, что встал на постой в крайней хате) в собственные руки».
На обратной стороне был неумело нарисован летящий голубь с письмом в клюве, под которым стояло: «Лети скорей к моим деточкам».
Я осторожно отклеил марку и развернул треугольник из синей плотной бумаги.
«Дорогие мои сыночки!
Как вы там без нас? Не голодаете? Все думаю о вас каждую
Козу мы купили очень хорошую — ласковая, со звездочкой и молока дает много, а ест совсем мало. По дороге делаю сыр из творога… Очень вкусный. Принесем домой много сыру.
Сейчас мы идем днем и ночью, так хочется увидеть вас. Отец и то соскучился. Хмурится, ворчит на вас, какие вы проказники, а сам молоко совсем не пьет, чтобы вам больше сыру досталось. Места здесь глухие, идти очень страшно. Овраги одни, деревень совсем мало, и люди встречаются редко. Я уж отцу говорю, давай ночью не идти, а он больно уж спешит. Очень бы нам Рекс пригодился, но пусть лучше вас охраняет. Не злите его и не забывайте подливать в миску водички.
Дорогие мои сыночки! Осталось уже совсем немножко. Скоро обниму вас и напою молочком. Смотрите, ведите себя хорошо, а самое главное — не уходите далеко от дома, вы такие еще маленькие.
Сейчас сижу, пишу вам письмо на почте, а отец стоит рядом и торопит. Обнимаю вас крепко, дорогие мои, не голодайте, одевайтесь потеплее, дни уже стали прохладные».
Я стоял на пороге пустого и холодного дома и читал письмо. Утреннее солнце грело мою влажную после ночного дождя фуфайку, и она тревожно пахла мокрой соломой. Дорога была пуста до самого горизонта, но в каждый момент там могли показаться родители с бегущей сзади козой. И мне придется отчитаться за все. Я тогда еще не знал, что мои родители никогда не придут и мне не перед кем отвечать.
Я ждал их всю осень и зиму, а потом еще долго ходил по тем деревням, куда они ездили за козой, но так ничего и не узнал. Люди говорили, что тогда много было пришлого народу: шли в родные места или искали лучшего края, и многие пропадали бесследно. Такое уж тогда было время. После миллионов смертей дешево ценилась простая человеческая жизнь.
— С козой шли? — спрашивала какая-нибудь старушка. — Убили небось. Могли… тогда могли за козу…
С тех пор прошло немало лет. У меня самого уже сын, который скоро пойдет в школу. Все реже снятся родители, и я уже почти не помню их лиц. Полные приключений годы детства кажутся теперь прочитанными в какой-то книге. Лишь осталось от всего этого тревожное чувство перед пустынной дорогой. Так и чудится, что вдали покажутся двое с козой и мне придется держать ответ за все, что делал не так…
ОДИССЕЯ ГЕОРГИЯ ЛУКИНА
Повесть
Дневник, найденный в трех бутылках, в котором рассказывается о совершенно невероятных приключениях некоего Георгия Лукина, похищенного неизвестными среди бела дня, летом, на речке
Бутылку нашел мальчик. Он вместе с отцом и старшим братом копал песок у самой воды и вдруг увидел бутылку, большую черную бутылку из-под вина. Ее прибили к берегу волны и покачивали у края отмели, не зная, выбрасывать ли свою ношу на берег или тащить дальше. Возможно, мальчик не обратил бы на бутылку внимания, если бы она не была запечатана воском. Ему показалось это странным: пустая, а запечатана.
Мальчик бросил лопату, достал бутылку и сковырнул воск. Внутри виднелась бумага. Старший брат заинтересовался и перестал бросать песок в тачку.
— Что
— Бумага…
— А… — Брат потерял интерес.
— Давай, давай, нечего отвлекаться, — сказал отец.
Мальчик положил на землю бутылку и стал бросать лопатой песок в тачку. Песок был хоть и влажный, но белый, мелкий, — в самый раз для штукатурки.
Отец, и двое сыновей строили дом. Они строили его уже третий год, и дом был почти готов, оставалось лишь оштукатурить его, и для этого они с утра до вечера возили тачкой с реки песок.
— Я не могу больше, — сказал мальчик. Он немного хитрил: он еще мог работать, хоть уже сильно устал и солнце напекло ему голову. Мальчику не терпелось узнать, что в бутылке.
— Перекур, — старший брат воткнул в песок лопату. Отец кинул еще три раза и тоже остановился. С беспокойством он посмотрел на солнце. Оно явно клонилось к горизонту, а чтобы выполнить норму, им еще надо было привезти пять тачек..
Отец оглянулся на дом. Он всегда, даже когда работал, поглядывал на дом. Дом и отсюда поражал размерами и стройной красотой. Белели узорчатые, еще не крашенные ставни, отборные бревна из золотистой сосны напоминали вылезший после дождика скользкий масленок. На крыше из оцинкованного железа, как шаровая молния, дрожало косматое солнечное пятно.
Отец всегда смотрел на дом, сначала с любовью и радостью, а потом все более и более хмурясь: чем дольше он смотрел, тем больше и больше находил недостатков. Но все же дом был хорош. Отец поник головой — вспомнил жену. Жена не увидела дома…
Иметь собственный дом было мечтой отца. Он говорил об этом с товарищами, говорил ночью в постели с женой, а когда выпивал лишку, плакал по дому. Когда выпивал, дом виделся особенно явственно. Просторная пятистенка из новых бревен, с цинковой крышей, резными ставнями, с петухом на трубе. В палисаднике — вишни, георгины. За дощатым забором — огород, полный спелых тыкв: отец любил пшенную кашу с тыквой. В такие дни отец метался по квартире, как зверь по клетке. Квартира у них была так себе, средненькая, на несколько семей, с общими удобствами, но все же у других и такой не было: предприятие, где отец работал плотником, изготовляло деревянную тару, было скорее мастерской, чем предприятием, и своего жилищного фонда не имело. Поэтому на работе даже завидовали отцу, когда он получил эту комнату с общими удобствами. Особенно не могла нарадоваться жена. Она без конца включала и выключала воду, зажигала газовую колонку, хотя в этом не было особой необходимости, при этом с ее лица не сходила счастливая улыбка. Отец в трезвом состоянии относился к новой квартире равнодушно, но когда «хватал лишку», то брал из ванной туристический топорик и задумчиво расхаживал с ним по комнате.
— А вот если я пол порублю, что будет? — спрашивал он жену.
— Глупый, — отвечала жена.
— Ну, а если порублю? — приставал отец.
— Выселят.
Отец приходил в хорошее настроение.
— Вот видишь, — радовался он. — Выселят. Запросто выселят. А из своего дома никто не выселит. Хоть жги, хоть што.
— Зачем жечь-то?
— Это я так…
Отец усаживался за стол и замолкал, задумчиво вертя туристический топорик.
При гостях любой разговор отец умел свести на дом.
— В своем доме выпить — одно удовольствие, — говорил он друзьям. — Запить — водички из колодца холодной принес. Закусить — помидорчики, огурчики с веточки. Грушки моченые. Знаете, как грушками со смородиновым листом хорошо закусывать?
Друзья мрачно смотрели на стол. Кроме магазинных огурцов, пахнущих мокрой овчиной, хамсы и луковицы, они не знали другой закуски.
— Или грузди соленые из дубовой бочки, — распалял воображение отец. — Лежит, как свиное ухо, ножом пырхнул — скрип, как от новых сапог. (В этом месте гости дружно сглатывали слюну.) Или что, я для друзей сальца мороженого не порежу или курку не зарублю? А когда кабанчика прирежешь — печенка…