Грустный шут
Шрифт:
— Ну, было, — нехотя признался Пикан, тревожась от усиленного внимания владыки.
— Где ж сан твой? Пошто сана лишился?
— Расстрига я… из старообрядцев.
— Кто расстригал? За какие вины?
— А никто… князь Юшков своей волей… Сослал с женою сюда. Дочь малую силой взял в дом.
— Князь не волен… То право властей духовных. В бога веруешь?
— Одной верой токмо и держусь. Верою да добротою людскою, — глухо ответил Пикан, замыкаясь в себе. Владыка понял, что расспрашивать дальше нельзя — болит у мужика что-то. Постепенно само все прояснится. Видно, обидели его,
— Зайдешь ко мне в середу, перед пасхой, — велел владыка, кивнув служке: возьми, мол, это на заметку. — Заходи без страха.
— Страх-то на дыбе оставил, — с горькой усмешкой сказал Пикан и, опустив плечи, медленно удалился.
— Досталось ему — иному на пять жизней хватит, — как бы извиняясь за непочтительное отношение к архиерею, пояснил Тюхин.
Владыка кивнул, еще раз напомнив, чтобы Пикан к нему наведался.
— А ты, — сказал он мастеру, — нарисуешь мне Страшный суд вон на том простенке. Сможешь?
— Дело знакомое, — ни единой жилкой не дрогнув, согласился Гаврила.
Весь город знал о неладах владыки с губернатором. Власть поделить между собой не могут. Ежели один говорит — стрижено, другой ему в пику утверждает — брито. Начали поутру звонить колокола — губернатор велит стрелять из пушек. Горожанам потеха: под рев колоколов, под грохот пушек идут службы церковные. Иной раз слов в проповеди не различишь. Зато весело глядеть, как соперничают властители. Вот владыка новую месть придумал: рисовать на общее обозрение Страшный суд. В аду, конечно, будет кипеть губернатор.
— Надо ждать, когда потеплеет, — сказал Гаврила, подумал: «А не выйдет ли мне это боком? Губернатор припомнит мое глумление над ним».
— Начнешь после пасхи на третью неделю, — отправляясь к себе, сказал владыка.
Во двор его, сопровождаемый казаками, въезжал возок. В возке были князь Юшков и Пинелли.
— Выясни, кто такие, — приказал владыка служке и, не дожидаясь гостей, скрылся за дверьми архиерейских покоев.
Пикан, выходя к Прямскому взвозу, услышал окрик. Кричал знакомец его, Малафей. Приблизившись к возку, увидел худого черного человека. С ним рядом сидел… поседевший князь. Два старых врага встретились снова.
— Орел кружит, — сказал Пинелли. — То знак добрый.
Высоко над их головами, над белокаменной звонницей, величаво и думно озирал землю белогрудый орлан. Он, верно, видел Пикана, встретившегося с князем Юшковым. Но не до людей ему было, как, впрочем, и людям не до птицы.
Орлан кружил над кремлем, над рекою. Люди кружили по земле, и круги их, случалось, совпадали, как совпали сейчас у князя и у Пикана. Только князь перегорел и потух, помор не покорился, шел бедам навстречу, ломал их. Они ломали его. Может, потому и не иссякал в нем родник жизни? И потому же Пикану трудно было признать в этом угасшем старике когда-то уверенного в себе, всевластного князя. Старик глядел на него пустым пепельным взором, не узнал. Узнав, всхлипнул, протянул руки.
— Где Дунюшка? — хрипло спросил Пикан. — Дочь моя где?
— Прости меня, про-ости… Изжили ее, — простонал князь
— Из-жи-ли… — Онемевший, ставший огромным и толстым язык Пикана едва шевелился во рту. Губы очугунели. Сел до шепота голос. — Из-жи-ли… За что? Кто дочку мою убил? — Пикан выхватил из возка князя, стиснул хрустнувшее под его пальцами горло. Еще мгновение, и князь расстался бы с этой опостылевшей ему жизнью.
— Не мучьте его, сеньор, — вмешался учтивый итальянец. — Он сам страдает. То недруги его. Ваши недруги. Они выгнали из дворца его дочь, сыновей ваших ищут.
«Значит, не все еще. Значит, чаша мук до конца не выпита? Мало им бед моих? Мало смертей? Дуняшину жизнь отняли? За что! За что-о?»
— А сыновья ваши скрылись, — досказывал между тем итальянец, оглядываясь, не подслушивает ли кто, и гладил заскорузлую Пиканову руку. От колодца на них посматривали Спиря, Тюхин и копальщики. Из башни недоверчиво косился сторож.
— Проходите! — хмуро требовал чернец-воротник. — Проходите туда или сюда — чо встали?
У поварни хлопотала дворцовая челядь: видно, спешила подать обед владыке, который не любил садиться за трапезу в одиночестве. Ныне зазвал гостей мирских: шведского офицера Вреха, местного богача из калмыков Кобылина да недавно сосланного боярина Квасова.
— Мы к владыке, — сказал Малафей. — Сиятельство под благословение хотел подойти.
— Недосуг щас владыке. Занят! Подите!
На звоннице грянул колокол, и в одночасье ухнула на мысу пушка: владыка и губернатор сели обедать. Садились за стол богатые посадские и бедные горожане. Бродячий люд, глядя из подгорной части на кремль, почесывая затылки, думал: «Не дернуть ли дальше в Сибирь аль на Север? Здесь тоже не рай. Можно, конечно, продать себя под заклад. Дак кабала, она везде кабала…» Не знали бродяги, что в град стольный прибыл заморский чудак Пинелли. Ему ничего не стоит устроить всеобщее счастье людей. Пока ж терпеть надо. Пикан вон терпит.
Горько Пикану, больно. Но и князю не легче. А сколько еще вокруг изломанных судеб, сколько нищих и погорельцев, сколько сирот и вдов! Много, много работенки для устроителя счастья. Да и не тем он занят сейчас. Он снова — в который уж раз! — повторяет Пикану, оглохшему от беды, историю князя, Дуняши, братьев, рассказывает о кознях светлейшего.
— Будь он проклят! Будьте вы все прокляты, мучители наши! — отпихнув итальянца, пьяно покачиваясь, Пикан спускался по взвозу.
— Эй! — окрикнул его Малафей. — Ты где обретаешься?
— В геенне, — оглянувшись, бухнул Пикан. — Не может же быть на земле такой окаянной жизни. — И ушел.
— Не должно быть, — поправил его Пинелли и подкрутил тонкие усики. — Интересный человек ваш родственник, глубокий, — сказал он князю. — С ним, пожалуй, стоит сойтись.
Пикан шел к своему опустевшему дому. Березки, высаженные вдоль взвоза, зеленовато заогневели, на свежих стволиках появились потные слезки. Внизу, по черной, просохшей возле корней земле, между тонюсеньких, как детские волосики, травинок ползали пятнистые божьи коровки, строчили извилистые швы муравьи. Из-под черного камня выбежала ящерка, уставилась на прохожих любопытными глазками.