Грустный шут
Шрифт:
Рядом с громоздким, громкоголосым Бондарем он был словно птенец, но птенец, давно вставший на собственное крыло.
— Где пропадал, душа на костылях? — бормотал Замотоха, успевая обниматься и оглядывать острыми, как шильца, глазками Бондаревых спутников. За считанные секунды составил представление и о суденышке, и о его команде. Вон те одиннадцать молодцов (Митя и здесь успел их построить!), похоже, братья. А что за шельма устроилась ногами вверх на рее? Человек или обезьяна?
— Я-то? — бухал
— Удостоился, удостоился, — на руках спускаясь на палубу, бормотал Барма, дивя лесных разбойников. Мужики таращились на него, недоумевали: отчего этот человек вверх ногами?
— Говорю, святой: хожу по небу, головой к вам, дуракам, свесился: гляжу, как живете.
— И как, глянется? — подскочил к нему долгий смешливый мужик. — Ежели глянется, спускайся на берег. Мы тут вольно живем.
— Вольно да постно. Как у нас в раю: ни поесть, ни попить, — спускаясь по сходням все так же на руках, говорил Барма.
— Вся Русь, парень, пояса затянула. И мы постуем, — отозвался атаман. — Однако добрым людям на зубок сыщется.
Были тут государевы крестьяне из Орловской слободы, которых взбунтовал когда-то Иван Замотоха, избивший коменданта, учинявшего непосильные сборы. Восставших поддержали Плюхинская, Коркинская, Сороминская слободы. Бондарь был среди первых, кто отозвался на клич Замотохи. В одной из стычек с войсками его ранили. Раненого оставили в скиту, там он и отсиживался, пока не встретился с Бармой.
Бондарь, по очереди обнимая товарищей, рассказывал о себе. Барма забавлял хозяев: у одного из уха вытащил плат, у другого — яйцо из кармана. Из яйца тотчас проклюнулся цыпленок и, захлопав крылышками, по-петушиному закричал.
Ни бога, ни черта не боявшиеся лесные люди взирали на Барму с суеверным ужасом. Но любопытство было сильней страха. Мужик, смешливый и долгий, решил повторить фокус Бармы. Взяв яйцо сорочье, сунул в карман соседу. Вынуть не успел — яйцо потекло.
— Не тебе, однако, цыплят высиживать, — дав подзатыльник ему, угрюмо бубнил другой мужик, широкий, колодообразный, вытряхивая из кармана желток, яичную скорлупу.
Разбойники хохотали.
Позвали к костру. В сторонке, связанные, сидели солдаты. Тут же лежал больной или раненый офицер, в котором Барма признал Першина. Офицер бредил, в бреду сорвал с пустой глазницы повязку.
— Вот и опять встреча нечаянная, — стоя над Першиным, говорил Барма. — Не надо бы, чтобы он нас видел.
— Дак мы его в речку, и был да нет! — с готовностью откликнулся атаман.
— Увечных не трогаю.
— Как знаешь. Зови своих!
От костра пахнуло мясным духом. Барма,
— Щас кликну. Ты с женкой моей говори погромче — глуховата.
— Как же ты с ней… о разном договариваешься?
— Это она без слов понимает.
Столы стояли в завале. Над ними свешивались кроны густо разросшихся лиственниц. На ближней, от половины ствола раздвоившейся, была прибита доска — седало, на котором постоянно дежурил дозорный. С лиственницы видно реку и окрестности. Стояла на взгорыше, да и ростом была много выше соседних деревьев.
— Бабочку-то твою как величать? — шепнул Замотоха, высвобождая место подле себя.
— Спроси ее сам.
— Как звать тебя, красавица? — на весь лес заорал Замотоха, знаком показывая Даше, куда садиться.
— Чо он орет-то? — шепотом же спросила у Бармы Даша.
— Туг на ухо. Говори погромче.
— Меня — Дашей, — напрягая голосовые связки, в самое ухо атамана прокричала Даша. Голос у нее был крепкий, звучный. — Теперь сам назовись.
— Иван Степанычем кличут. По-уличному — Замотохой, — разминая звенящее от ее крика ухо, говорил Замотоха. — Кушай мяско-то! — прокричал снова.
— Я бы супчику похлебала, — перекрикивая его, выразила желание Даша. — Давно не пробовала.
— Супчику? — рассердился Замотоха, но вполголоса. — Ишь чего захотела! — косясь на нежные руки ее, ворчал атаман. Громко ж выкрикнул: — Будет и супчик, ежели подождешь.
— Я не спешу, — ответила Дарья Борисовна. Барме тихонько пожаловалась на «глухого»: — У, задрыга! Супу мне пожалел!
— Чо бранишься? — удивленно спросил ее Замотоха. Щеки Дарьи Борисовны взялись малиновым цветом.
— Ты разве не глухой? — одолев смущение, спросила она, догадываясь, что Барма сыграл шутку, заставив обоих орать на весь лес.
— Слава богу, слышу ясно. А ты?
— И я не глуха, — дав затрещину мужу, фыркнула Даша.
Все застолье грянуло хохотом. Громче других смеялся сам атаман.
От шума проснулся или пришел в сознание Михайла Першин. Увидав тех, кого искал, просипел:
— Тут беглые… Вяжите!
— Напужал! — хлопнул себя по ляжкам Степша Гусельников. — Страх!
— Испужаешься, ежели в городе ему попадешься.
— Всю жись боюсь — надоело! — выпрямившись, гневно сказал Степша. — Дорого ль она стоит, моя жись? Тьфу!
— Не дорого, да дорожишь, — усмехнулся Барма, подзывая к столу Першина. — Поешь с нами, служивый.
— Мне приказано… Сам светлейший… Слово и дело!
— Не верещи! То живо по башке схлопочешь, — пообещал Барма. Отыскав тряпицу, прикрыл ею пустую глазницу Першина, заглянув в единственный воспаленный глаз. — Егозишь, гоняешь за нами по всему свету. Чем помешали?