Груз детства
Шрифт:
После коллеги позвонил администратор.
Еще полчаса они прессовали меня вдвоем. Угрозы штрафами и увольнением не действовали, как и попытки вызвать во мне жалость к единственному официанту на оживленной террасе… Это был мой первый выходной после нескольких подряд смен, и форма нуждалась в стирке. Я собиралась принять свежепостроенную ванну, почитать книгу или посмотреть кино, а после хорошенько напиться. Оля все же уломала меня подменить ее, пообещав прыгнуть со мной с парашютом.
Устроившись работать в ресторан, я поделилась с новыми коллегами-собутыльницами, среди которых были давние подружки Ольга и Вера, своими планами на лето.
Милиционер продолжает орать. Отвечаю ему как сказала Вера:
– Меня там не было, я ничего не видела.
– Там камеры! – взбесился следователь и побагровел – Мы смотрели камеры! На них видно, что вы сидели напротив! Видно, как вы забегаете внутрь! Вы видели все! – кричит мент.
“Это не муляжи? – зажужжал в мыслях вопрос – Не-ет. Не может быть… Какой позор!”
Все шесть лет, пока я работала официантом, я не просто пила, а пила регулярно и много. Во время работы или после. В некоторых местах лихо совмещала. Алкоголь помогал мне засыпать и высыпаться. В двадцать лет от ста или полутора ста -грамм хорошего виски не бывает бодуна. Утром – кофе и я “огурец”.
Алкоголь избавлял от излишней агрессии, тревоги и расслаблял. Запару на работе сложно было выносить без допинга. Поэтому, каждый вечер, после первого “чая” в комодах на полках стояли три коктейля “виски-кола”. Коктейли обновлялись минимум два раза. Над комодами висели, как казалось официантам, муляжи камер видеонаблюдения. Прячась от гостей, присев на корточки и вынимая соль-перец или салфетки из комода, я тут же тянула из трубочки свой коктейль.
Услышав от мента, что камеры— не бутафория, я испытала неведомый ранее невыносимый стыд. Представив, как за всем нашим цирком с пьянками в комодах следили те, у кого был доступ к видеонаблюдению, я подумала, что, наверное, было бы лучше обдристаться на людях.
Нас привезли в участок. Все мои мысли были об ушах. После самолёта заложенность проходит быстро. Обстрел произошел больше часа назад, но дискомфорт все еще ощутим…
В небольшом белом кабинете меня посадили за большой и пустой лакированный темно-коричневый стол лицом к двери. Справа у стены спиной ко мне парень за печатной машинкой, перед ним у стены шкаф, напротив шкафа, у противоположной стены стол поменьше. Менты нежно и ласково сказали мне не волноваться. Они объяснили, что зададут несколько обычных вопросов. Но мне не сказали, что вопросы будут одни и те же и задавать их будут снова и снова… В тот день эмпирически я выяснила, что допрос – пытка повторяющимися вопросами.
Два следователя сменяли друг друга, а цикл вопросов и ощущение собственной ничтожности оставались неизменными. Моё желание давать показания тому, что поспокойнее было проигнорировано. Курить не разрешали. Естественно, я очень скоро, пытаясь хоть как-то защититься, начала огрызаться и паясничать… Следователи не обращали внимание и на мое плохое самочувствие: словно в пустоту я повторяла снова и снова о своих заложенных ушах, о голоде и о том, что соображаю хуже обычного.
Прежде
– Ирка! Требуй повестки! – говорил мне тихо Марат, пока менты торопили нас поехать в отдел.
– Скажи, что явишься на допрос в другой день с адвокатом! Не едь сейчас!
Зачем бармен мне это говорил было не ясно. Я не понимала, что мне угрожает и чего стоит бояться. Не знала, что на допросе не действует презумпция невиновности, и там я в любой момент могу стать – нет не потерпевшей и не пострадавшей – а вот подозреваемой – легко. При этом следователь так убедительно орал об уголовной ответственности, что совет обычно улыбчивого бармена – один из немногих дельных за всю мою жизнь – я проигнорировала… И конечно, плохо понимая жизнь, я сомневалась в компетентности бармена, как юриста. Иначе, почему он работает не юристом?!
Явившись на допрос без адвоката, я лишила себя квалифицированной юридической помощи. А сотрудники правоохранительных органов, вооруженные до зубов опытом, знанием юриспруденции и лазеек в законе раздавили меня, как букашку. От меня осталось пустое место. Два представителя правоохранительных органов лишили меня права на безопасность, спокойную жизнь и права на дыхание полной грудью. С помощью добросовестных следователей слово “правоохранительные” в моей реальности превратилось в оксюморон.
Меня отпустили через пять часов непрерывных вопросов. Моя коллега Вера целый час сидела свободная и ждала меня. Этот час меня допрашивали два следователя.
Когда мне начали задавать вопросы о личной жизни я, не зная о пятьдесят первой статье Конституции, стала грубить.
– Это твоя сумка? Ее уже обыскивали? – спросил совершенно спокойно следователь, который прежде вел допрос раздраженно и только на повышенных тонах – Ты знаешь, что такое “статья два два восемь”?
В кабинете повисла гробовая тишина, писарь прекратил клацать печатной машинкой и обернулся. Сумка была далеко от меня и висела на спинке стула в другом конце кабинета.
– Смотри, – говорит мне крикливый следователь совершенно спокойно – или мы обыскиваем твою сумку или ты нормально разговариваешь и отвечаешь на все вопросы.
Выбрав меньшее из зол, я согласилась разговаривать нормально. Жаль я не знала, что в ходе допроса ни следователь, ни дознаватель не имеет права шантажировать, угрожать свидетелю лишением свободы, и такие действия уголовно наказуемы. Попросила из сумки сигарету. Ни сумку, ни сигарету мне не дали. Таким образом, сотрудники воспользовались моим незнанием закона и превышая свои должностные полномочия, допрашивали меня в состоянии сильного стресса и дезориентации, еще и вынудив свидетельствовать против себя.
Не знаю, Верка или я прервала молчание в машине, что везла нас обратно в ресторан. Немного ожив, под конец поездки я стала использовать свой старый способ, не раз помогавший мне пережить непредсказуемость жизни:
– Прикинь, Верка, какой у тебя гость был ответственный… В него стреляли, убивали, а он бежал к тебе в ресторан, оплатить свой счет…
Верка оценила шутку – усмехнулась и грустно вздохнула:
– Они даже не притронулись к своему заказу.
Тогда я, сдерживая истерический хохот, за которым часто пряталось желание плакать навзрыд, шепотом, чтобы не слышал водитель, заключила: