Губернатор. Повесть и рассказы

Сургучев Илья

— Что такое? Бог-га не боюсь? Л-людей не стыжусь? «Х-ха-ха-ха! Сатана тот правит бал!» Бога я боюсь, но людей действительно не стыжусь: плевать мне на них в высокой степени! «На з-земле весь род людской чтит один кумир священный!» Почему я, артист (он выговаривает: агтист), должен стыдиться этих животных с ненормально развитой мозговой деятельностью? Что мне они? Пиф-паф!

— Вот мармалад навязался на нашу голову грешную! — сокрушается Дарьюшка. — И когда же его унесет, лешего, прости, господи, мое великое души согрешенье!

— Им самовара

не подавать! — слышится тоненький, демонстративно громкий голос хозяйки Анны Сергеевны, дамы пухлой, постоянно зябнущей. Она уже сочинила на певца прошение и читала его мне и другому жильцу, Акиму Исакычу. Прошение было убедительное: денег артист Сверницын не платит, день и ночь рычит, как лютый зверь, затевает неудобные вопросы и грозит перестрелять всю квартиру из поганого ружья.

— Им господин мировой слово Скажет! — ехидничает хозяйка во тьме коридорной.

— Г-гаспадин мировой!сию же минуту принимает дискуссионный вызов артист. — Запугала меня г-гаспадином мировым. Не видывал я таковых! Мне особы третьего класса на Невском первые шапку ломят, — помнят! А то: мировой! Что такое мировой? Кэс-кэсэ?

Слышно, как артист обулся и совершает первое хождение по комнате.

— Самовар! Нужен мне твой самовар, как собаке пятая нога! — бормочет он. — В Рязани я запел песню отца из «Лакмэ», а мировой и нюни пустил. «Уведите, говорит, этого человека отсюда! Никакой вины в нем нет!» Да-а… А пока вот мы сейчас хрупнем…

— За в-ваше здоровье, милый студэнт! — и артист стучит ко мне в стену. — Да здравствует солнце! Да скроется тьма! Люблю студэнтов: это не люди, а сундуки с деньгами…

II

Артиста выдворили. У мирового он сознался, что перестрелять всех из поганого ружья действительно грозился, но только в шуточной форме, — что же касается мужичьих слов, о которых хозяйка дала добавочное показание, то:

— Этого не бывало! Вот вам студэнт императорского университета, личность в нравственном Отношении самая безукоризненная, может подтвердить! — И артист сделал в мою сторону бросающий жест: — Я на казенных сценах певал, в лучших ансамблях, — рецензии обо мне имеют тридцать четыре фунта чистого веса, — и я себе этого позволить не могу…

После суда, не дожидаясь полиции, артист собрался, нанес мне довольно продолжительный визит и отбыл на Николаевский вокзал, сделав хозяйке уверенье, что деньги вышлет сейчас же по приезде в город Псков, где у него брат ворочает миллионными делами.

Через час я уже писал зеленый билет о том, что сдается комната, в первом этаже, квартира № 2, два окна на улицу, цена по соглашению. К вечеру уже комната была сдана, — явление это, так быстро совершившееся, было приписано моей легкой руке, — а сегодня переехала новая жилица.

— Молодая и красивая! — вчера же, сейчас после найма, поставила меня в известность Дарьюшка. — Такая блондёночка… Глаза синие, а волоса — вот сюда, набок. Познакомишься, — меньше скучать будешь. Меньше изводить

бумаги будешь. А то вот восемнадцать лет уже живу по хозяевам, уж волос седой стал, а еще не видывала, чтобы живой человек на бумаге столько писал. Бывали всякие народы: и на гитаре играли, и в карту сбивались, — а ты уж мозгою больно работаешь. Молодому человеку это не особенно подходит. Вред может быть. Да, вред, — и ты смеяться-то особенно не смейся, а человека, уж немолодого, послушать иногда не мешает. Всегда польза будет.

Сегодня, — вероятно, по случаю переезда новой жилицы, — она оставила меня в покое: я безмятежно лежу в своей постели, хотя уже скоро десять, и слышу, как новоприбывшая блондинка посвящается в курс нашей квартиры.

— Жильцов у нас, — говорит Дарьюшка, — по-благородному: только трое. Вы вот будете — раз! В той комнате, где дворник корзинкой зацепился, Аким Исакыч живет, человек хороший, трудящий, — по вечерам со службы приходит, чай пьет и на цитре играет. Рядом с вами, здесь вот, — и Дарьюшка понизила, все-таки, голос, — студент живет. Все бумагу пишет и выкидывать не велит. Ничего парень, в себе такой, иконостас смазливый, — но дрыхнуть здоров — прямо редкость, страсти господни! Вот уже десять, а его никакой пулемет не возьмет.

— А вы знаете что? — И я в первый раз услышал новый, совершенно неизвестный мне голос, — красивый, низкий, альт. — А картину вон ту снимите. Я не хочу ее.

— Картину? Ту? — изумилась Дарьюшка. — Это вот что парень разговаривает с девкой?

— Да, да…

— Зачем же? — взволновалась Дарьюшка. — Такую хорошую картину? И краски много, и рама золотая, и под стеклом. Стекло протереть можно…

— Не нравится она мне! — видимо улыбаясь волнению Дарьюшки, настаивала новая жилица…

— Это дело другое, — раз не нравится. Картина приличная. Студенту в комнату повесим. Они, студенты, народ аховой губернии. Икон им не вешай, а картин с девками сколько угодно лепи.

Судя по интонациям голоса, по манере говорить, человек поселился интеллигентный. «Г» произносит как французское «g», хотя «о» сливается с «а»…

Кто она и что она?

Мне думается, что она, с таким голосом, должна любить лирические стихи, музыку Грига, изящную литературу. Люди, которые обладают такой манерой говорить, бывают особенные, с сказывающейся породой, — к ним тянет, хочется им подражать, дотянуть до их уровня.

— Вы провинциалка будете? — с некоторым высокомерием спрашивает Дарьюшка.

— Провинциалка.

— В Петербург первый раз приехавши?

— Да, в первый раз.

— А откедова, позвольте полюбопытствовать, приехали?

— Из Крыма.

— Из Кры-ыма! — с почтением протягивает Дарьюшка. — Хорошая сторонка.

По комнате, в которой еще живут шагания пьющего пиво артиста, раздаются женские изящные шаги, слышится шуршание юбки. Стена, разделяющая мою комнату от соседней, тонка, и я слышу за ней каждое движение. Вот выдвигают ящик комода, перестилают его бумагой. Вот шлепают Дарьюшкины туфли…