Гулящая
Шрифт:
– Господа! Радость! Большая радость!
– А что такое?
– Губернатор прислал духовное завещание покойного – Веселый Кут, на покупку которого Колесник взял двадцать тысяч рублей из земских средств, он завещал земству.
– Ура! Ура! – раздались голоса вокруг.
– А знаете, он все-таки порядочный человек. Другой на его месте так не поступил бы. Только глупо он сделал. Выложил бы все перед нами и сказал бы: берите мое добро. Мы бы простили его и оставили на месте – пусть служит. А то такое учинил.
Все говорили о его злосчастной доле.
– Что такое жизнь человека? Дым, не больше. Бьется он, как рыба об лед, а выберется на сушу, и тут на тебе... Споткнулся и повис на перекладине.
– Человек, яко трава, дни его, яко цвет сельный, – произнес Рубец.
Это изречение так всем понравилось, что Рубца предложили выбрать на место Колесника.
– Единогласно! – раздались выкрики.
Но тут поднялся один из казаков-гласных в крестьянской сермяге.
– Нет, мы не согласны, – сказал он. – Мы знаем, как пан Рубец бегал к панам и кланялся им в ноги, чтобы его выбрали. Мы знаем пана Рубца как бывшего секретаря думы, а на это место надо человека, знающего толк в сельском хозяйстве.
– Так, может быть, вы желаете баллотироваться? – поднявшись, спросил Лошаков и, зло усмехнувшись, добавил: – Мы рады будем и вас выбрать. Был же Колесник, а теперь вы будете.
– Я не добивался панской милости, – ответил казак, – а прошу поступать по закону.
– Ну что же, баллотировать так баллотировать! – сказал Лошаков, глядя на часы. – Пора уже обедать.
В результате выбрали Рубца семьюдесятью пятью голосами против пятидесяти.
– Ну что, вы удовлетворены? – спросил Лошаков казака, выходя из собрания. – Ведь вы знали, что выберут Рубца. Не все ли равно – баллотировкой или единогласно?
– Знал. Но мне неизвестно было, сколько из тех панов, что кричали единогласно, сами хотели бы сесть на место Колесника. А теперь я узнал. Нас, мужиков, здесь только трое, а навалили ему пятьдесят черных шаров. Вот тебе и единогласно.
Лошаков сердито посмотрел на говорившего и, ничего не сказав, ушел.
А вечером у Лошакова на прощальном банкете совещались, как бы усмирить мужиков в земстве.
– Помилуйте! На губернском съезде так разговаривают, а в уездах – совсем их царство. Председателями своих выбирают, членами. Разве нашего брата, что сызмальства служебную лямку тянул, мало?
– Да, об этом надо будет подумать, – сказал Лошаков.
– Постарайтесь, пожалуйста. Мы в долгу не останемся. А знаете что? Зачем нам нужен Веселый Кут? Заплатите двадцать тысяч и возьмите его себе, он больше стоит.
Лошаков на это ничего не ответил, только поклонился и пробормотал:
– Постараюсь, постараюсь.
Кое-что из этих разговоров узнала и Христя. Пьяный Кныш понемногу ей рассказывал обо всем, что происходило в городе. Но она слушала его рассеянно – ее мало занимали земские
Одно Христя хорошо знает: паны дерутся, а у мужиков будут чубы болеть. Она только спросила, остается ли Кирило управляющим в Веселом Куте и будут ли слобожане владеть огородами и прудами?
– Какой Кирило? Какие слобожане? – спросил Кныш. Она рассказала ему о событиях в Куте.
– Ну, вряд ли, – сказал он.
– Что же они сделают с Веселым Кутом?
– Продадут, и все.
Христе было жалко и Колесника, и Кирила, и слобожан. Значит, все ее старания помочь беднякам пропали даром.
Вечером Кныш сообщил ей другую новость.
– Знаешь, кого выбрали вместо Колесника?
– Кого?
– Земляка – Рубца.
– Рубца? Я у него когда-то служила.
Кныш вспомнил, что и он ее там видел.
– Так ты, верно, и проценковых рук не избежала?
– Чтоб ему... Он и теперь еще пристает ко мне.
– Он такой, что не упустит.
– А Довбня где?
– По шинкам шатается. Раз у меня в кутузке ночевал. Пьяного под забором подобрали.
– Я хотела б его видеть.
– Ты с ним зналась?
– Я жила у них, когда ушла от Рубца. Он добрый человек, не то что его жена, хоть она и моя подруга. Теперь ютится в хибарке и путается с солдатом, рада, что избавилась от мужа... А на что он живет, Довбня?
– Черт его знает. Днем около суда слоняется. Настрочит какому-нибудь мужику прошение, вот и есть на выпивку.
– А нам хорошо – и покупать не приходится. Пей, сколько хочешь.
– Да ты шельма, видать!
Кныш залился веселым смехом.
– Знаешь что, Христя. Меня, может, скоро переведут в другой город. Поедешь со мной?
– Куда?
– Может, и в Н.
– Туда я ни за что не поеду.
– Почему?
– Там знакомых много. Да из села приедут.
– А тебе что?
– Ничего. Только не поеду туда.
– Ну, а в другое место?
– Нет, я отсюда не хочу уезжать. У меня к вам одна просьба – устройте меня на квартиру.
– Куда же тебя пристроить?
– В гостиницу.
– А платить кто будет?
– Свет не без добрых людей.
– Гулять, значит?
– А что ж мне еще делать? – с горечью сказала Христя. – Другие хуже меня, а у них все есть; только я одна такая дура, что за столько лет почти ничего не нажила.
Разговор прервался. Христя сидела понурившись, а Кныш мерил комнату своими длинными ногами.
– Дурное ты замышляешь, – сказал он погодя. – Тебе со мной лучше будет. Будешь хозяйкой у меня в доме.
– Была уж я такой хозяйкой, – сказала она, вздохнув.
– Как хочешь. Я не держу тебя. Только смотри – тебе хуже будет.
– Хуже, чем есть, не будет.
На этом разговор окончился. Кныш ушел на службу, а Христя, сидя в одиночестве, погрузилась в невеселые думы о своей горькой доле.