Гулящая
Шрифт:
Одарка порывалась что-то сказать.
– Постой, – перебила ее Приська. – Я хочу тебе все сказать... все... в другой раз, может, не придется. Слушай... я скоро умру... Если увидишь дочку... Христю... скажи ей: я прощаю... не верю, чтобы она такое сделала... А это что выглядывает из-за твоей спины? – вдруг испуганно вскрикнула она и вся затряслась. Лицо ее задергалось, рот искривился, глаза затуманились.
Одарка видела, что в них угасает последняя искорка жизни. Желтый луч заката, на миг ворвавшийся в комнату, осветил почерневшее лицо Приськи, ее померкшие глаза и угас.
Когда она стряхнула с себя внезапное оцепенение, перед ней лежала бездыханная Приська с помутневшими глазами.
Одарка сорвала с себя платок и закрыла им голову умершей.
– Ну что? – снова спросил ее Карпо, когда она вернулась домой.
– Умерла...
Карпо испуганно вскрикнул:
– Что ты говоришь?
– Говорю, что умерла.
Карпо развел руками.
– Умерла, – прошептал он. – Дождалась своего... Что же теперь делать?
– Людей надо позвать и хоронить ее.
– Кто ж пойдет?
– Кто хватится, тот и пойдет, а если нет... – Одарка вдруг умолкла, не закончив фразы.
– Ну, а если никто не пойдет, что тогда? – спросил Карпо.
– Как – что? Не оставаться же ей там...
– Я знаю. Но кто будет хоронить?
Они оба умолкли.
– Надо в волость заявить, – немного спустя ответил Карпо. – Пусть делают, что хотят... Да, да... надо идти...
– Так иди скорее, уж смеркается, – торопила Одарка; она уселась на нарах, подперев склоненную голову рукой.
Карпо ушел. Одарка сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку. Дети, испуганные разговором родителей, затихли.
– Умерла, – тихо сказала Аленка брату. – Кто умерла?
– Тише... видишь, мамуся печалится.
Надвигалась ночь. Над горизонтом еще желтела узкая полоска заката, а в хате было уже совсем темно. Одарка сидела по-прежнему, охваченная тяжелыми мыслями.
«Вот такое творится... И похоронить некому, да и не на что. Хоть бы Христе рассказать. Да как же ей передать? Где она теперь? Может, за такими запорами, что и слух до нее не дойдет. Господи! Вот это смерть – даже врагу такой не пожелаешь! Уж лучше погибнуть от руки злодея... тогда скорей найдутся люди, что пожалеют – похоронят. А тут? Все отстранились, как от напасти. В чем она виновата?... Да и нет у нее ничего за душой, нищета такая. Люди не захотят яму копать... поп даром отпеть не согласится...» – Одарка вздрогнула.
– Вот оказия! – входя в хату, сказал Карпо. – Из волости сейчас наряд прибудет. Нельзя хоронить.
– Почему?
– Да видишь – все это проклятое дело... Старшина говорит: может, она сама на себя руки наложила. Надо известить станового. Пока становой не прикатит, делать ничего нельзя.
– Так до него ж не близко – тридцать верст. Пока туда да обратно будут ехать, дня три пройдет.
– Хоть бы и неделя – все равно!
Одарка только пожала плечами, встала и зажгла свет.
Как ни тяжела чужая беда, а свои заботы ближе к сердцу. И у Одарки полно хлопот. Ночь на дворе, дети уже сонные, а она еще ужина не готовила. Заметалась Одарка по хате печь топить, муку достать.
– Подождите немного, деточки, я сейчас
– Мама, – окликнула ее Оленка.
– Что, доченька?
– А кто умер?
– Бабуся.
– И не будет ее больше... В яму – бух, – говорит Оленка, показывая ручонкой, как упадет бабуся в яму.
«И этого еще долго ждать», – с горечью подумала Одарка, замешивая тесто в большом и широком глиняном горшке.
– Поскорее состряпай ужин, – сказал Карпо, – а я пойду погляжу, что там делается. – И он вышел из хаты.
Одарка окликнула его.
– Карпо!
– Чего тебе? – отозвался он из сеней.
– Не забудь там платок взять.
– Какой?
– Да мой. Надо же было ей глаза прикрыть.
– Ладно...
Одарка хлопотала у печи. Дети забились в угол нар и оттуда молча следили за работой матери. А у той все не ладилось. Сырые кизяки больше трещали, чем горели, и, чтобы поддержать огонь в печи, Одарке пришлось несколько раз подбрасывать сухую солому. Вспыхнувший сноп ярко освещал хату, огненные блики скользили по черным стеклам окон, по стене метались длинные тени, видно, как Одарка бросает галушки в горшок с кипящей водой. Но сгорит солома, погаснет свет – и тень Одарки куда-то исчезает, и сама она погружается в сумрак... потом подбрасывает еще пучок соломы... и снова колышутся тени в хате.
– Смотри, смотри... Вот мамина рука... Вот голова... нос, – говорит Миколка, указывая пальцем на стену.
Оленка посмотрела, и они дружно засмеялись. Одарка рада, что дети играют, и продолжает усердно работать.
Вот и ужин готов. А Карпо еще не вернулся. Что его там задержало?
– Посидите, деточки... Я побегу отца позову. – И Одарка вышла из хаты.
В Приськиной хате еле тлеет огонек в плошке, тускло освещая верхнюю часть комнаты, а внизу царит густой сумрак. На нарах, прикрытое платком, чернеет тело Приськи. Порой на него падает отблеск из колеблющегося пламени плошки, – кажется, будто платок шевелится, – и быстро ускользает. На лавке у стены безмолвно сидят Кирило и Панько.
– А что тут у вас – благополучно? – войдя в хату, с трубкой в зубах, спросил Грыцько.
– Что ж тут может быть? Мертвая лежит... – ответил Панько, указав на нары.
Грыцько, выпустив изо рта дым, повернулся и посмотрел на умершую.
– Вот Карпо пришел за платком, – сказал Кирило. – Жена его закрыла глаза покойной... так он хочет его взять... Отдать?
– А кто видел, как она закрыла глаза?
– Мы не видели... Он говорит.
– Нельзя. Пока становой не приедет.
– Своего взять нельзя?
– Своего? – буркнул Грыцько, сплюнув. – А откуда мы знаем, что это твое? Может, кто задушил старуху и прикрыл сверху платком.
Карпо вздрогнул. «Вот это так! Еще из-за платка напасть будет», – словно молотком застучало в голове. Грустные предчувствия закрались в его душу.
– Карпо! Карпо!
На пороге хаты стояла Одарка.
– Иди ужинать.
– Нельзя, говорят, платка брать, – сказал Карпо жене.
– Почему? Это ж мой платок, – удивилась Одарка.
– Нельзя – и все! – сердито буркнул Грыцько. – Откуда мы знаем, что он твой?