Гулящая
Шрифт:
– Что же он делает? – спросил Кныш.
– Пишет, читает.
– Дурак, видно! – решил Селезнев.
Колесник засмеялся, а за ним и Кныш.
– Само собой – дурак! – доказывает Селезнев. – Молодому человеку погулять, поиграть, а он сиднем сидит в комнате. Молодому человеку все нужно знать, все видеть – да! За барышнями ухаживает?
– И не думает, – ответил Рубец. – Говорю ведь вам: сидит в своей комнате да только и выходит, что на службу.
– Ну, дурак и есть!
– А наши жильцы
– Да он-то не глуп. Начитанный, по-книжному так и гвоздит! – вмешался снова Рубец.
– Из новых, значит! Уж эти мне новые! Ничего никогда не видел, никакого дела не знает, а критиковать – давай! Слышали: корреспондент появился... описал всю нашу управу.
– Ну? – воскликнули сразу Рубец и Кныш.
– Да-а... Такого там наплел – страсть! О всех накатал... Я-то ничего: я старый капитан, обстрелянный... меня этим не проймешь, а вот другие возмущаются. Председатель говорит: непременно нужно в редакцию писать – кто такой, и в суд жаловаться. На свежую воду вывести!
– Может, и наш жилец. А вы что думаете? Вполне возможно, – сказал Андрей Петрович.
– Нет, – успокоил его Селезнев. – Учителишка есть такой. Новый учителишка прибыл: низенький, черненький, плюгавенький. Вот на него говорят. По крайней мере, почтмейстер говорит, что он какую-то рукопись отсылал в редакцию. Да черт с ним совсем! Когда же карты? – закончил он.
– Сейчас! Сейчас! Пистина Ивановна! Христя! Где же столик?
Христя вынесла из комнаты столик, за нею вышла и Пистина Ивановна.
– Столик – в беседку, – приказал Антон Петрович, – и распорядись, Писточка, чтобы свечи туда принесли; оно бы неплохо было на другой столик поставить водочку и закуску.
– Прощайте, Антон Петрович, – сказал Колесник, вставая.
– Прощайте.
– Так что вы скажете: можно надеяться?
Антон Петрович сделал недовольную мину.
– Не знаю, как голова посмотрит, – ответил он уклончиво.
– Уж вы постарайтесь, – просил Колесник и шепнул что-то на ухо хозяину.
– Ладно, ладно! Приходите завтра в думу, – ответил ему Антон Петрович.
Колесник всем поклонился и, грузно ступая, ушел.
– Принесла его нелегкая! Мужик мужиком, а сиди с ним и теряй время, – жаловался Антон Петрович.
– А в шею! – крикнул Селезнев.
– Насчет таксы, верно? – спросил Кныш.
– Да обо всем понемногу, – промямлил Рубец.
– Ну, идем, идем! – торопил Селезнев, спускаясь с крыльца в садик.
За ним последовали Кныш и хозяин. Вскоре они скрылись за темнеющими деревьями. В небольшой беседке на раскрытом ломберном столике уже стояли зажженные свечи, освещая две колоды карт. Селезнев первый вошел в беседку, схватил колоду карт и начал ее быстро тасовать.
– Живей!
Кныш удивлялся, что овощи и фрукты так хорошо уродились, когда все жалуются на недород. Рубец относил эти жалобы к людской ненасытности, рассказывал, когда какой дичок посадил, каким прививки делал, какие колировал.
– Готово! – крикнул Селезнев, когда они приблизились к беседке.
– Ну и заядлый этот капитан! Не даст людям поговорить.
– О чем там еще калякать, когда дело ожидает? Прошу брать карты. Чья сдача?
– Дайте ж хоть сесть! Ну и горячку порет! Вы на войне тоже так горячились? – спросил Кныш.
– А-а, пардону уже просите? Ну, Бог с вами! Вот моя дама, – открыв карту, сказал Селезнев.
Кныш и Рубец тоже взяли по карте. Выпало сдавать Кнышу. Он взял одну колоду, перетасовал, снял, посмотрел на нижнюю карту и сразу положил ее. Потом взял другую колоду и проделал то же самое.
– Вот уже колдует, ворожея! – сердился Селезнев. – Все черная масть, и баста! Я вас всех сегодня попарю! Ух, знатно попарю! Снимите, что ли...
– Да снимайте уж вы, – Кныш пододвинул к нему колоду и начал сдавать.
В беседке стало тихо. Слышно только, как шелестят карты на зеленом сукне.
– Раз! – сказал Кныш, разглядывая свои карты.
– Два, – тихо откликнулся Рубец.
– Три! – рявкнул Селезнев.
– Бог с вами! Берите, берите! – заговорили Кныш и Рубец.
И снова стало тихо.
– Семь червей! – крикнул Селезнев.
– Вист, – сказал Кныш.
– Пас! – отозвался Рубец.
– Открывайте!
Рубец выложил свои карты на стол.
– Без одной! – крикнул Селезнев, выкладывая свои.
Кныш побагровел от злости и сердито бросил карты, а Селезнев, улыбаясь, стал сдавать.
В комнате зажгли свет. Весело засверкали огни в раскрытых окнах, по стенам забегали тени, засуетились люди в доме.
– Марья! Ты уж, пожалуйста, сегодня не ходи никуда, – сказала Пистина Ивановна, стоявшая на пороге кухни, белолицей и черноглазой молодице, которая перед зеркалом завязывала шелковый платок на голове. – Видишь, гости... надо им хоть жарко?е приготовить.
Марья молча выслушала хозяйку. Потом сразу сорвала платок с головы и швырнула его на лавку; черные волосы рассыпались по ее плечам и лицу. Пистина Ивановна торопливо вернулась в комнату.
– Черт его батьку знает! – крикнула Марья, поправляя волосы на голове. – Каторжная работа! Отдыха никогда не имеешь! И до обеда работай, да еще на ночь снова становись к печи! Пусть их лихая година заберет всех! Разве я на такую каторгу нанималась? Они гуляют, пируют, а ты работай! Не бывать этому, не хочу!