Гусарский монастырь
Шрифт:
— Частицы жены Лота! — он широкой струйкой пустил белую соль из сжатого кулака, затем поднял над головой огромный, потемневший коренной зуб лошади.
— Зуб Ксантиппы, который она имела против Сократа!
Публика уже не хохотала, а ревела, катаясь на стульях; Возницын кричал в свою очередь.
Из корзины появилось наполовину откушенное антоновское яблоко.
— Яблоко Париса, недоеденное Венерой!
— Камни преткновения, упоминаемые в Священном Писании! — Он показал пару здоровенных
Возницын с помощью Гаврилы Васильевича вытащил из мешка за шиворот эскадронного любимца — черного кота.
— Черная кошка, пробежавшая между Жозефиной и Наполеоном!
Он разжал руку, и кот стремглав кинулся удирать из залы.
— Внимание: особо редкая реликвия, каспада! — торжественно заявил Возницын, показывая медную песочницу и вытряхивая из нее содержимое. — Песок из Мафусаила в последние годы его жизни!… Паноптикум закрывается до следующий раз!
Возницын раскланялся, как балетная танцовщица, и послал аплодировавшей, топавшей и кричавшей «фора» публике воздушный поцелуй.
— Но, позвольте, это же балаган?! — вопил в истошный голос Заводчиков.
— Плати, плати! — кричали с разных сторон голоса. — Фора Возницын! Дрянь гамбургский паноптикум против его!
Костиц встал и замахал рукой.
— Отцы и братия, кому платить? — спросил он, крутя ус, когда шум несколько стих.
— Заводчикову! Заводчикову! — дружно ответили все.
Костиц подозвал вестовых и указал на бутылки. Захлопали в потолок пробки и, несмотря на протесты и возмущение Николая Николаевича, Гавриле Васильевичу было приказано счет за шампанское подать ему.
— Извольте, что же, я подчиняюсь, я заплачу! — чуть не плача, говорил скупой Заводчиков. — Но ведь это же неправильно?… Что он такое показывал? Зуб лошади, а говорит, что Ксантиппы?…
— Сыне! — прервал его Костиц. — Древом быть можешь, но расписываться в том не следует!
В зал вошел радостный, что весеннее утро, Светицкий.
Его сейчас же посвятили во все происходившее и вручили стакан шампанского.
— Что вы какой-то странный? — спросил, приглядываясь к нему, Курденко.
— Женюсь… — шепнул ему на ухо Светицкий.
— Да ну?! На ком?
— На Леониде Николаевне…
— Это вы вправду?
— В самую настоящую!
— Сыны, шептаться за столом нельзя: несть тайн в монастыре! — во всеуслышание заявил Костиц.
— Можно сказать? — спросил Курденко.
— Можно!
— Господа… Позвольте предложить тост! — произнес, поднявшись, Курденко. — За здоровье жениха и невесты — Дмитрия Назаровича и Леониды Николаевны… Ура!
Отзыва не было; весь стол словно оцепенел на одно мгновенье, затем все вскочили и окружили Светицкого.
— Правда? Шутка или нет? — послышались
— Правда… — ответил всем сразу Светицкий; ему было неприятно, что товарищи так странно встретили весть о его женитьбе и не поздравляли, а будто бы в глубине души удивлялись ей.
Первым почувствовал неловкость положения и спохватился Радугин.
— Кому ваша женитьба радость, а нам нет! — сказал он. — Мы теряем товарища. Вечная память отцу-звонарю! — Он поднял стакан с грустным видом.
— И да здравствует новый Светицкий! — подхватил Возницын.
Дружное «ура» загремело в зале; руки со стаканами потянулись чокаться к Светицкому.
— Изменник ты, но дай тебе Божечка счастья! — проговорил Костиц, расправив усы и целуясь с молодым женихом. Его примеру последовали и остальные.
— За Леониду Николаевну! — крикнул Курденко, и этот тост был подхвачен с еще большим восторгом.
Благодарный Светицкий так чокнулся с приятелем, что стакан чуть не разлетелся на куски в его руках, и от души опять расцеловался с ним.
Костиц послал за трубачами, и вплоть до ночи гремел на всю Рязань мальчишник в гусарском «монастыре».
Глава XXIX
На третий день после похорон Людмилы Марковны в Баграмове в домик Шилина явился давно поджидавшийся им гость — квартальный надзиратель.
Леониды Николаевны дома не было.
Толстомордый, с подушками вместо щек, квартальный с важным видом вошел в горницу и стал рыться в своем портфеле.
— Нехорошо, Смарагд Захарыч!… — проронил он, вытаскивая какую-то бумагу.
— Что именно? — спокойно осведомился Шилин. — Кажется, за мною худого не важивалось?
— Не важивалось, да и завелось. Вот! — Он щелкнул пальцем по бумаге. — Доношение на тебя!
— От кого?
— От господина Степана Владимировича Пентаурова!
— Вот те и раз! Что же он доносит?
— Обвиняешься ты им в укрывательстве беглой его девки дворовой Леонидки. Проживает такая у тебя?
— Живет, открыто даже живет!
— Ага! Это в каких же ты смыслах ее укрываешь?
— А для чего мне ее укрывать? Она человек вольный, где хочет, там и живет.
— Как это вольный? Крепостная она…
— Никак нет… Да вот полюбопытствуйте сами! — Шилин подошел к божнице в переднем углу и вытащил из-за образов вольную Лени. — Почитайте… — Он подал документ квартальному.
Тот взял его, просмотрел, потянул себя за точно обрубленный, короткий нос и, издав «Н-да», поднял глаза на Шилина.
— Что же это такое подобное значит?
Шилин равнодушно пожал плечами.
— Да умом повредился он от пожару, не иначе! Деньги, слыхать, у него какие-то сгорели?
— А может, и впрямь не знал, что папаша вольную ей выдал?