Гюстав Флобер

Труайя Анри

В самом деле, для беспокойства есть все основания. Луи Ульбах и Лоран-Пиша, соиздатели Максима Дюкана в «Ревю де Пари», прочитав его рукопись, опасаются, как бы публикация не вызвала скандал. Цензура во времена Второй империи была суровой. Власти уже смотрят на журнал как на чрезмерно либеральный. Не воспользуются ли они так называемой аморальной стороной произведения как предлогом для окончательного закрытия издания? «Мы собираемся публиковать, – объявляет Ульбах, – произведение странное, смелое, циничное по своему отрицанию, безумное в силу того, что чрезвычайно умно, невероятное из-за чрезмерной правдивости деталей, плохо продуманное из-за множества наблюдений, без благородной грусти… без вдохновения… без любви». 14 июля по совету Лорана-Пиша Максим Дюкан отправляет Флоберу письмо, в котором замечает, что его роман чрезмерно перегружен подробностями, что публиковать его в таком виде нельзя: «Мы сделаем купюры, которые сочтем необходимыми; впоследствии ты издашь его отдельной книгой, как захочешь, по своему усмотрению… Ты закопал свой роман под кучей прекрасно сделанных, но бесполезных вещей; он едва просматривается; речь идет о том, чтобы вытащить его из этих завалов – легкая работа. Это сделает под нашим присмотром опытный и искусный человек, мы не прибавим ни слова к твоей рукописи, а лишь выжмем воду; ты потеряешь сотню франков из твоего авторского права, но зато опубликуешь хорошую вещь. В самом деле хорошую вместо несовершенного и чрезвычайно рыхлого произведения».

Пораженный тем, что с текстом, над которым он столько трудился, намерены обращаться с такой легкостью, Флобер помечает на обороте письма: «Чудовищно!» И спешит в Париж, чтобы защитить свою книгу. Жестоко поспорив

с Лораном-Пиша, он идет на некоторые уступки и, с облегчением вздохнув, уезжает. 1 августа 1856 года «Ревю де Пари» объявляет о публикации романа «Госпожа Бовари. (Провинциальные нравы)». Однако имя автора искажено опечаткой. Недостает буквы «л». Фобер вместо Флобер. Фобер – фамилия лавочника с улицы Ришелье, прямо напротив Французского театра. «Такой дебют не предвещает ничего хорошего, – пишет Флобер. – Не успел я появиться, как меня терзают». [261] Лето в Круассе знойное, одолевают москиты. Флобер с перерывами работает над своим «Святым Антонием» и с нетерпением ждет новостей о «Бовари». Он уверен, что Лоран-Пиша задержит публикацию романа, надеясь вывести автора из терпения и подготовить его к другим купюрам. «Он дал мне слово, и я верну ему его с искренней благодарностью, если он продолжит в том же духе… Я устал от „Бовари“. Надо побыстрее разделаться с ней». [262] Наконец 21 сентября 1856 года он успокаивается: Максим Дюкан письмом предупреждает, что с 1 октября его роман начинают публиковать таким, каков он есть. Получив первый номер журнала, видя свою опубликованную прозу, Флобер испытывает чувство гордости и беспокойства. Игра отныне закончилась. Даже если захочет, он уже не сможет изменить даже запятую. Он продал свои мечты. Его Эмма, подруга стольких бессонных ночей, стала Эммой, которую знают все. К тому же есть типографские ошибки! «Я заметил только ошибки издательские, три или четыре повторения слов, которые меня шокировали, и страничку с множеством „которые“. [263] Верно одно: в его тексте ничего не изменили. Он благодарен за это Лорану-Пиша и убеждается в его стремлении сохранить остроту повествования: „Неужели вы думаете, что неприглядная действительность, рассказ о которой вам претит, не вызывает у меня такого же сердцебиения, как у вас? Если бы вы знали меня получше, то не сомневались бы, что я ненавижу обыденную жизнь… Но, как художник, я решился на этот раз – и только на этот раз – пройти через нее до конца. Тогда я взялся за дело героически, то есть очень тщательно, принимая все, говоря обо всем, все живописуя (хоть эти слова и отдают тщеславием). Мои объяснения неуклюжи. Однако их достаточно для того, чтобы вы поняли причину моего отказа принять ваши замечания, какими бы справедливыми они ни были. Вы сделали бы другую книгу… Искусство не нуждается ни в снисходительности, ни в вежливости. Ему нужны только вера – одна вера – и свобода“». [264]

261

Письмо от 3 августа 1856 года.

262

Письмо к Луи Буйле от 24 августа 1856 года.

263

Письмо к Жюлю Дюплану от 11 октября 1856 года.

264

Письмо от 2 декабря 1856 года.

Между тем в ноябре 1856 года Максим Дюкан узнает от близкого к официальным кругам человека, что «Ревю де Пари» грозит судебное преследование, если она продолжит публиковать «Госпожу Бовари» в ее нынешнем виде. Он еще раз пытается получить разрешение Флобера изъять опасные пассажи. Флобер стоит на своем и отказывается. Максим Дюкан настаивает: «Дело нешуточное, – пишет он ему 18 ноября 1856 года. – Твоя сцена в карете невозможна, не для нас – нам все равно, не для меня, подписывающего номер, а для исправительной полиции, которая прикроет нас… У нас уже было два предупреждения, за нами следят и при случае не дадут осечки». Ульбах, в свою очередь и по тем же причинам, просит Флобера изъять в конце эпизод соборования и ночного бдения аптекаря и священника у тела. Флобер возмущается, но в конце концов соглашается на некоторые незначительные изменения. Однако, читая номер журнала от 1 декабря 1856 года, обнаруживает многочисленные купюры, сделанные без его ведома. Он вдруг взрывается и нападает на Лорана-Пиша, который обманул его, пообещав сохранить его произведение: «Я больше не стану ничего делать, ни одной правки, ни одной купюры, ни единой запятой не уберу, ничего, ничего!.. Если же „Ревю де Пари“ считает, что я его компрометирую, если там боятся, есть очень простой выход: приостановить публикацию „Бовари“ – вот и все. Я к этому готов». И добавляет: «Выбросив сцену в карете, вы ничего не убрали из того, что показалось вам предосудительным, а выбросив в шестом номере то, что меня просят вычеркнуть, опять-таки ничего не уберете. Вы нападаете на частности, в то время как суть – в целом. Грубость – в глубине, а не на поверхности. Нельзя сделать белым негра, как нельзя поменять кровь книги. Можно обеднить ее – и только». [265]

265

Письмо от 7 декабря 1856 года.

Максим Дюкан едет к Флоберу, чтобы попытаться уговорить его, однако натыкается на отказ: «Мне все равно, если мой роман выводит из себя буржуа, мне глубоко безразлично, мне плевать, если нас отправят в исправительную полицию, если „Ревю де Пари“ закроют – плевать! Вам только то и надо было сделать, что не брать „Бовари“, а вы ее взяли, тем хуже для вас. Вы будете публиковать ее такой, какая она есть». [266] Тогда Максим Дюкан пытается привлечь на свою сторону госпожу Флобер. Однако она не желает вмешиваться в дело, в котором ничего не понимает. В конце концов редакторы журнала остаются при своем мнении, и Флобер требует, чтобы они предварили публикацию следующим текстом, написанным автором: «По мотивам, в которые я не желаю вникать, „Ревю де Пари“ сделала купюры в первом декабрьском номере. Ввиду сомнений, возникших при подготовке настоящего номера, она посчитала возможным изъять еще ряд пассажей. Вследствие этого я объявляю, что снимаю с себя ответственность за содержание. И прошу читателей видеть в нем лишь фрагменты, а не целое».

266

Максим Дюкан «Литературные воспоминания».

Накануне Нового года Флобер подписывает с Мишелем Леви контракт на издание, продав «Госпожу Бовари» на 5 лет за 800 франков. Тем временем «Нувеллист де Руан» на своих страницах также начал публикацию романа. Но вслед за «Ревю де Пари» местная газета делает это неуверенно и предупреждает 14 декабря своих читателей: «Считаем необходимым после этого номера остановить публикацию „Госпожи Бовари“, так как не можем продолжить ее, не сделав множества сокращений». Флобер в это время находится в Париже. Он «возглавляет клаку» на представлении пьесы Луи Буйе «Госпожа де Монтарси», которая идет с большим успехом в театре «Одеон». Что касается «Госпожи Бовари», то отклики, которые доходят до него, кажутся скорее благоприятными. «Успех „Бовари“ превзошел все мои ожидания, – пишет он Луи Бонанфану. – Женщины, правда, смотрят на меня как на „ужасного человека“.

Считают, что я слишком правдив. И это является причиной их возмущения… Впрочем, сознаюсь тебе: мне все это глубоко безразлично. Мораль искусства – в самой его красоте, и превыше всего я ценю стиль, а затем уже Правду. Я считаю, что вложил в описание буржуазных нравов и изображение характера женщины, порочной по природе своей, столько литературности и благопристойности, сколько был в силах в данном сюжете, разумеется. Я не возьмусь больше за подобный труд. Обыденная среда мне противна, и именно в силу отвращения к ней я взял эту архиобыденную и антиизящную среду. Этой работой я набил себе руку; теперь перейдем к другим упражнениям». [267]

267

Письмо от 12 декабря 1856 года.

Между тем правительство следит за реакцией на публикацию этого смелого произведения. За дело берется министерство внутренних дел. Тщательно изучается текст романа. В нем находят многочисленные «оскорбления общественной морали». Ответственность несут, разумеется, автор, редактор и типограф. Чувствуя приближение бури, Флобер не отступает, негодуя от возмущения. Его намеренный уход от мира не мешает ему при случае показать бойцовские качества характера. Оставив свое теплое гнездышко, он оказывает сопротивление с негодованием оскорбленной невинности. «Мое дело – дело политическое, ибо хотят во что бы то ни стало закрыть „Ревю де Пари“, которая раздражает власти, – пишет он 1 января 1857 года брату Ашилю. – Ее уже предупреждали дважды. Третье нарушение – за оскорбление религии – очень удобный повод для его упразднения. Меня упрекают в основном за соборование, которое списано с „Парижского ритуала“. Только эти добрейшие представители власти столь глупы, что решительно не знают той религии, защитниками которой провозглашают себя. Мой судья, господин Трейар, еврей, он-то меня и преследует! Чудовищно… Я буду на этой неделе главным козырем, все высшие сквалыги рвут друг у друга „Бовари“, желая найти в ней непристойности, которых там нет».

Забыв о своих принципах гордого самоустранения от дел и презрения к представителям власти, он идет к министру народного образования и шефу полиции. «Они думали напасть на бедного малого, а как только увидели, что у меня есть опора, начали прозревать, – пишет он своему брату два дня спустя. – В министерстве внутренних дел следовало бы знать, что мы в Руане живем семьей, т. е. глубоко укоренились там, и что, нападая на меня в особенности за безнравственность, они оскорбят очень многих. Ожидаю большого впечатления от письма префекта к министру внутренних дел». Он настолько уверен, что судьи, проинформированные надлежащим образом, откажутся от преследований, что почти рад скандалу, который поднялся вокруг его романа. Недавно еще он не решался публиковать его, а сегодня испытывает гордость за то, что о нем говорит столько людей. Вдохновленный, он доверительно пишет Ашилю: «Будь уверен, дорогой брат, что ко мне теперь в любом случае относятся как к „персоне“. Если я выпутаюсь (что кажется мне очень вероятным), моя книга пойдет… Как бы там ни было! Ухаживай за префектом и не прекращай до тех пор, пока я не скажу». [268] И подсказывает брату даже ход сугубо политического характера: «Постарайся осторожно намекнуть, что нападение на меня, нападение на нас может представлять определенную опасность для предстоящих выборов». [269] И уточняет: «Единственное, что может оказать влияние, – имя нашего отца и боязнь того, что осуждение меня определит отношение руанцев на предстоящих выборах. В министерстве внутренних дел начинают раскаиваться, что необдуманно напали на меня. Остановить их можно, только показав политические последствия дела». [270] Он ищет поддержки не только в Руане. Равно в Париже, где живет с середины октября, он призывает на помощь влиятельных друзей. Принцесса де Бово, «завзятая боваристка», дважды защищала писателя перед императрицей. Все, кажется, говорит о том, что преследование прекращено. Оно лишь содействовало тому, что мужественный автор «Госпожи Бовари» приобрел сторонников.

268

Письмо от 3 января 1857 года.

269

Там же.

270

Письмо от 4 или 5 января 1857 года.

«Артист» публикует в это время отрывки из «Святого Антония», которые открывают читателям новые грани его таланта. Его приветствуют собратья по перу. Ламартин ставит его «очень высоко», что удивляет Флобера. «Пресс» и «Монитор» делают ему «очень лестные» предложения, ему заказывают либретто комической оперы, а самые разные статьи, «большие и маленькие», хорошо отзываются о «Госпоже Бовари». Флобер рассказывает своей дорогой Элизе Шлезингер, которая только что прислала нежное дружеское письмо: «Наконец, моя дорогая, и без ложной скромности – я пожинаю плоды моей славы». И добавляет: «А теперь я возвращаюсь к своей жалкой жизни, настолько заурядной и спокойной, что приключением в ней является фраза, и где я не срываю других цветов, кроме метафор. Я буду писать, как и раньше, лишь ради удовольствия писать для себя самого, без какой-либо мысли о деньгах или шуме». [271]

271

Письмо от 14 января 1857 года.

Однако 15 января, когда Флобер думает, что избежал гнева правоохранительных органов, его руанский адвокат г-н Сенар объявляет, что дело отправлено в исправительный суд. Ошеломленный этим внезапным поворотом дел, Флобер пишет Ашилю: «Думал, что все закончилось. Наполеон трижды подтвердил это и трем разным лицам… Я попал в водоворот лжи и бесчестья, из которого не могу выбраться. За всем этим стоит нечто или некто невидимый и злобный… Я не жду справедливого решения, пойду в тюрьму и не стану, разумеется, просить о каком-либо снисхождении, это было бы бесчестьем для меня… Но мне не заткнут рот! Буду работать, как и раньше, то есть осознанно и независимо. Так-то! Я таки наделаю им романов! И самых настоящих!.. И после всего этого „Бовари“ продвигается с успехом; она становится пикантной, все читали ее, читают или хотят прочесть. Преследование стоило мне множества симпатий. Если моя книга плоха, то это послужит тому, чтобы сделать ее лучше; если она должна все-таки остаться, то для нее это высшая честь… С минуты на минуту я ожидаю гербовую бумагу, в которой указан день, когда я должен буду сесть (за то преступление, что написал на французском языке) на скамью мошенников и педерастов». [272]

272

Письмо от 16 января 1857 года.

Каждый день убеждает его в мысли, что благодаря преследованию министерства внутренних дел он оказался мучеником борьбы за литературу. Человек тени, он стал помимо своей воли явным олицетворением оскорбленного таланта. «Мои ходатайства пришлись как нельзя кстати в том смысле, что я знаю теперь общественное мнение, – пишет он вновь Ашилю. – Нет в Париже литератора, который не прочел бы книгу и не защищал бы меня. Все спрятались за моей спиной. Они чувствуют, что мое дело – их дело. Полиция совершила ошибку, взявшись за первый попавшийся роман и за скромного писателишку. Оказалось, что мой роман считается теперь благодаря преследованию шедевром. Что касается автора, то его защитниками сегодня являются те, кого некогда называли великосветскими дамами. Императрица (в их числе) дважды говорила обо мне». [273]

273

Письмо от 20 января 1875 года.