Ha горных уступах
Шрифт:
У несчастного Яська-музыканта такое уж сердце было: пусть триста баб к нему на шею подряд вешаются, он — ничего… но уж если какая понравится ему — пиши пропало! В нем уж ни жил, ни костей не было: воск.
— Сгину я из-за нее! — думает он.
— Ну, а если походить около нее? — думает он опять.
— Эх! что ж ты там выходишь? — говорит он себе. — Не твое тут счастье нужно!
— Там у меня счастья не было, так, может быть, тут меня Господь благословит!
— Ну! и не таких, как ты, Он не благословлял…
— Вот, повидать бы ее еще
— Да ведь завтра пойдешь за мукой…
— А Марися, та, Хохоловская?
Но воспоминание о Марисе Хохоловской вдруг исчезли в чутком сердце Яська-музыканта, как пыль под дождем.
— Марися? Далекая?.. Кабы она захотела меня… Да ведь она никого не хочет… никогда…
И это огромное слово окончательно подавило в Яське его внутренний разлад.
В тот же день вечером (это было в июне, в ведряную погоду) Ясек, сидя на пне, на котором рубили дрова, долго играл на пищалке из вербовой коры — он на всем играть умел. А старый Гонсёрек, лежа в кровати, бормотал про себя: «Пищи, пищи — еще лучше запищишь, не бойся!.. слава Богу, Маргарита спит… Слава тебе, Господи… Пищи, пищи — уж у тебя душа сквозь дырки пищалки вылезает… того и гляди, будет она у тебя по всему телу прыгать, как птица — с ветки на ветку… Эх, дай Господи, чтоб Маргарита до утра не просыпалась… Если б мне лет двадцать скинуть…»
Ясек в ту ночь мало спал. Заснул он, когда уж светать начинало, и заснул крепко. И снится ему крестный ход — идет с ним Марися Хохоловская, повернула к нему лицо (он с ней рядом стоит) и говорит:
— Эх, Ясек, такая уж моя судьба проклятая!..
И исчезла… а его что-то толкнуло, так что он словно в пропасть полетел.
Поутру идет он на мельницу за мукой; чем ближе подходит, тем жарче ему делается. Марина стоит в дверях.
— Да славится имя Господне, — говорит Ясек и приподнимает шапку.
— Во веки веков. Аминь, — отвечает Марина.
— Мука есть?
— Есть.
Сама отмерила ему, и то и дело, словно невзначай, — то локтем толкнет, то юбкой заденет. Боялся он много глядеть на нее, а как только взглянет — и она на него в упор смотрит, а глаза у нее горят, как свечи у алтаря. Дрожь его пронимает.
— Эх! не тебе, дураку, чай пить, — Думает он про себя.
А когда он уже собирался уходить, Марина говорит ему:
— Ясек, знаешь, я прогнала батрака, что за лошадьми ходил… Не пойдешь ли ты к нам?
— Я?
— Ты.
— К вам?
— Ну, да.
Смотрит он на нее: она стоит перед ним, как заря.
— А разве вы захотите меня? Правда?
— Да, конечно! Что ж я с тобой шутить буду…
У Яська то светлело, то темнело в глазах.
— Пойду.
— Прощайся с Гонсёрком. Перебирайся к нам.
— Говорила ты войту? отцу?
— Отец все сделает, коли я захочу.
— Так когда?
— Да хоть сегодня.
Идет Ясек прощаться с Гонсёрком, а Марина сидит на пороге — и поет:
От любви несчастной, от любвиМчались за Яськом эти тоскливые, звонкие звуки, рассыпались по миру, как листья березы, как блестящие осенние паутинки, и звенели у Яська над душой, оплетали ее, так что у него кровь от рук и от ног к груди отливала.
Так звенела, мчалась за ним Маринина песня.
— Съест она тебя! — говорит Яську старый Гонсёрек, отдавая ему плату за службу.
— Ну, так пускай ест! Знаешь, как говорил Яносик, когда его пытали и хотели вешать: коли вы уж спекли меня, так и ешьте! — ответил ему Ясек.
И настало для него странное время.
Марина, как царевна, ходит по хозяйству и на мельнице, а он при ней, как при царевне. Никогда ни слова, ничего.
Сохнет Ясек, есть не может, спать не может, мучится…
А у нее только все глаза горят, как пылающие звезды, да груди готовы рубашку изорвать под корсетом, да бедра волнуются, как волны на озере. Ясек совсем власть над собой теряет, — доняло это его, как болезнь.
И он так робел перед Мариной, что не мог себя заставить сделать к ней шага. Слова у него застрявали в горле и в груди.
И вот раз, поутру, он подумал: «Чего мне горе мыкать! Брошу все и пойду к чорту!» — так и решил.
И случилось так, что к Кружлям в обед пришел ребенок, маленький трехлетний мальчик, сродни войту.
— Ты зачем пришел? — спрашивает его старый Кружель.
— За яблоками, — отвечает ребенок.
— А рад меня видеть?
— Рад.
— А эту девку любишь? — спрашивает его войт, показывая пальцем на Марину.
А мальчик говорит:
— Не люблю.
— Не любишь меня? — спрашивает Марина.
— Не люблю.
— Ни-ни?… Вот ни столечко…
— Не люблю.
— Ни столечко? — и показывает кончик пальца и улыбается так, что мальчику показалось, будто фуксии на окне наклонили к ней цветочки и слушают.
— Ни столечко?
Мальчик подумал и ответил: «Столечко…»
А у Марины глаза заблестели, словно тихие закатные звезды.
И Ясек-музыкант остался ходить за лошадьми у войта.
Случилось раз, что мельник заболел и Ясек заменял его; что-то испортилось в колесе: чинит он вместе с Мариной. Чувствует Ясек на спине своей ее высокие груди, чувствует ее горячее дыхание на шее, чувствует ее всю, когда она наклонилась над ним. Думает: «Не выдержу! Будь, что будет! Обернусь схвачу ее, хоть раз поцелую ее в розовые губы, хоть раз к себе прижму…»
Да храбрости не хватило. Такой уж он был: первую встречную девку обнимал, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они так стояли; у него дрожали руки, когда он поправлял колесо, а ее слабо заплетенные волосы рассыпались вокруг головы и щекотали ему шею. И сколько раз он ни думал: «Будь, что будет! Обернусь!» — каждый раз у него в груди не хватало воздуха, а в сердце храбрости.