Ha горных уступах

Тетмайер Казимеж

Лес кончался, сосны стали редеть, замелькала поляна, залитая лунным светом.

— Ну, вот я и добежал! — прошептал про себя Якубек. А потом стал звать собак: — Ту! ту! ту! ту! ту! — а они, услышав знакомый голос, с шумом побежали к нему, а Варуй, огромный, как теленок, влез ему под ноги… Якубек сел на него верхом, схватил за шею и со страшным собачьим лаем подкатил к горскому шалашу.

— Э! да и проворен ты! — сказал ему горец. — А все принес?

Якубек вынул из мешка пачку табаку, спички и бутылку водки.

— Все, что ты велел.

— Вот

тебе! — сказал горец, протягивая ему большую медную монету.

И Войтек Хронец, который лежал у стены на соломе, поднялся, сунул руку за пояс и дал Якубку серебряный талер.

Якубек приметил, что к Войтку два раза приходил какой-то незнакомый мужик, очень высокого роста, говорил о чем-то потихоньку с горцем, и после этого Войтка раз не было дома всю ночь, в другой раз день и ночь, а потом целых четыре дня. А когда он вернулся — у него была масса серебряных денег, были даже золотые дукаты, из которых он дал по одному двум немым горцам из Мураня, Михалу и Кубе, которые могли по пуду поднять зубами, а на спине и десять пудов. Были они мужики спокойные и никому зла не делали. А Куба, тот умел еще дивно на свирели играть, а на трубе играл так, что эхо звенело.

Якубек рассудил, что Войтек Хронец не из какого другого места приносит столько серебра и золота, а из Липтова, из за Татр, а тот огромный мужик, должно быть, никто иной, как посланец от разбойников, с которыми сошелся Войтек.

Да впрочем об этом не говорили. Заметил только Якубек, что его дядя держит Войтка в большом почете, кормит его как нельзя лучше, а иногда говорит:

— Из тебя, Войтек, когда-нибудь толк выйдет.

Знал Якубек и то, что Войтек хотел жениться на Касе Пенцковской, что она даже была у него тут два раза, так как Войтку нельзя было ходить на деревню, все из-за его дезертирства.

Слышал Якубек, как она поклялась Войтку, что не будет ходить в корчму, не будет плясать, а особенно с Брониславом Валенчаком.

И страшно возмутилось сердце Якубка, когда, покупая табак и водку, он увидел, как Каська плясала польку с этим самым Валенчаком… Он видел не только это, видел, что Валенчак обнял ее в толпе, поцеловал два раза в самые губы, а раз в лицо.

И еще больше возмутилось сердце Яська, когда он почувствовал Войтков талер в руке. Стоит он перед ним и говорит:

— Войтек! Я тебе скажу одну вещь…

— Ну?

— Каська пляшет.

Войтек вскочил:

— Пляшет?!

— Пляшет.

— Где?

— В корчме у костела.

— Сам видел?

— Видел.

— С кем?

— С Валенчаком.

Войтек соскочил с постели на пол.

Он был босиком и, хотя наступил на горящие угли костра, но даже не заметил этого.

— Правду ты говоришь? — крикнул он и схватил Якубка за горло.

— Ей Богу!

— Нa! — и бросил Якубку еще талер; Якубек его спрятал. Войтек бросился к стене, схватил сапоги, стал обуваться.

Два немых горца, неподвижно сидевшие у костра на низенькой скамейке, пододвинув к огню головы,

в черных просмоленных рубахах, в поясах, усаженных медными бляхами, с волосами, спадавшими до плеч, подняли головы и переглянулись. На черных, покрытых копотью и загоревших лицах блеснули только синеватые белки глаз.

Войтек обулся.

— Куда ты идешь? — спросил его горец.

— Туда.

— Берегись! — предостерег его горец.

— Не бойсь! Утром вернусь.

— С Богом.

— Оставайся с Богом.

Подали друг другу руки.

Войтек взял чупагу и вышел из шалаша.

Два черных немых великана встали со скамьи и кивнули горцу головами.

— Иди с ним.

Тот отрицательно мотнул головой.

— Ну, как хочешь.

Немые вышли из шалаша и вытащили из стены чупаги, которые они в нее вонзили.

— На какого чорта ты ему это сказал, — обратился горец к Якубку.

— Да как же мне было не сказать; я ведь сам слышал, как она клялась, что не будет танцевать, а он ей все говорил, чтоб она особенно с этим Валенчаком не плясала.

— Эх! жарко там будет! — сказал горец вполголоса; и, вынув из костра раскаленную трубку, стал ее потягивать и погрузился в раздумье.

Войтек мчался так, что песок свистел у него под ногами. Промчался через поляну, промчался через лес, не слыша за собой горцев; он услышал их только на дороге. Но даже не оглянулся. Помчался дальше. Примчался в деревню, к корчме, взглянул в окно: Валенчак обнял Каську и носится с ней по корчме.

Вот он остановился перед музыкантами и поет:

Если б ты за мною,  Как я за тобою, Были бы мы, Кася,  Днем и ночью двое.

А старик Хуцянский, веселый мужик, подпевает им из-за угла:

А тому она и рада, Чтоб тянулась ночь-отрада!

И все хохочут.

Вошел Войтек в сени, из сеней в двери. Двое немых за ним. Кто-то дотронулся до его плеча.

— Как живешь, Войтек?

Он оглянулся.

Флорек Француз, немолодой, худощавый, маленький, некрасивый мужик, богач, который страшно любил Касю и, не имея данных соперничать с Волынчаком и Войтком Хроньцом, возненавидел Волынчака: «Уж если не я, так пускай ее Войтек берет».

— Здравствуй, — говорит ему Войтек. — Видишь, что тут делается!?

— А что тут делается?

— Каська пляшет с Волынчаком.

— Я из-за этого и пришел.

— Войтек!

— Будь, что будет.

— Вот тебе моя рука. Захочешь три дня пить, пей! Корову продам, коня продам, — пей! Войтек, сердце мое! Пей!!! А это что за черти с тобой пришли?

— Муранские горцы, немые.

— Ну, ну! Здоровые парни! Вот если б я такой был! Задал бы я Волынчаку!

— Не бойся, и я ему задам!