Хаидэ
Шрифт:
Кивнув, Ткач пошел к выходу, и Тека, бережно неся детское тельце, заторопилась за ним. На ходу шевелила губами, придумывая, что скажет своей высокой сестре. О том, что вот он, как могла, так и лелеяла детишечку, и пусть уж сестра скорее проснется, и даст ему поесть.
Ахатта лежала на спине, вытянув сомкнутые ноги, руки покоились вдоль тела, вяло раскрыв пустые ладони. Тонкая рубашка была распахнута, обнажая груди, полные молока — на сосках темнели блестящие капли. Высокие скулы, обтянутые бледной кожей, выступали так сильно, что Тека снова испугалась, покачивая ребенка. Как мертвая
Но хмуря широкие брови, Тека немедленно прогнала злые мысли, с облегчением ощутив, что они забрали с собой и все ее страхи.
Видящий невидимое отступил, знакомым жестом приглашая умелицу приблизиться к постели.
— Подойди, славная матерь.
При этом, белом как смерть, вообще думать нельзя, мимолетно, но крепко велела себе Тека. И наклонилась, протягивая Ахатта сына. Заговорила певуче, укладывая деревянное тельце поверх тела Ахатты поближе к груди:
— Во-от сыночка твой, сестра моя Ахатта, он хочет есть. Ты корми его, а то кто же накормит маленького князя. Все наши детки должны быть здоровы и живеньки, без выбору, кто твой, а кто мой. А кто рожден третьей, но молоко пил твое. Ты проснись, а?
Голова мальчика падала набок, рот по-прежнему оставался сжатым. И так же закрыто темнели полукружиями ресниц спящие глаза Ахатты.
Помучившись, Тека подняла голову. Жрецы молча встретили ее взгляд. Не стараясь прочитать, чего они там надумали в своих ледяных головах, Тека сказала:
— Ей люб нужен. Он побудит.
— Ты хочешь, чтоб мы отправили ее к славному мертвецу Исмаэлу, сгоревшему в погребальном костре?
Ткач усмехнулся. Тека терпеливо покачала головой, вытирая темные разводы на лице мальчика краем передника.
— У ней другой люб теперь. Тот неум, что пришел с ней. Пусть он сидит тут и берет ее руку. Она почует. Надо так, чтоб был люб и был малец. Ну и чтоб я была.
— К чему это? Она все равно спит. Ты должна разбудить ее!
— Не потяну. Нужны те, кто ее любит навсегда.
— Значит, он так ее любит?
— Ну да. И я так люблю ее.
Ткач и Видящий обменялись глумливыми взглядами. И Видящий проговорил нараспев, насмехаясь:
— Великая честь темной госпоже ядов. Любовь малоумного да тойрицы, что вяжет нитки, а не мысли. Неслыханно повезло темной госпоже Ахатте!
— Помирает она. И сыночка ее помрет тоже.
Тека встала на колени рядом с постелью и положила мальчика поближе к боку названной сестры. Только бы не посмотреть на холодных, не понимающих горячего человеческого нутра, только бы не ожечь яростным взглядом. А время идет и вовсе мало его остается.
— Ткач, пусть придут сюда Целитель и неум. Поглядим, что они смогут.
Видящий сел в грубое креслице и уставился на Теку, что прятала от него лицо, напевая мальчику нескладную песенку.
Он, конечно, знал, что у людей есть любовь. Как есть у них тяга совершать неразумные поступки и глупые дела. Но как распознать, кто кого любит, кто кому дорог? Лишь по поступкам, или по словам тупой тойрицы. Да и то мало ли — вдруг человек делает глупость лишь потому, что глуп сам, а не сшиблен любовью.
Стоя на коленях, выглянула из-за спящей Ахатты и резко, пугаясь сама себя до злых мурашек по спине, подумала, глядя жрецу прямо в глаза «ах ты урод бесчувствый, корка гнилая. Ну, на, увидь, чего думает про тебя тупая тойрица Тека».
Жрец рассеянно кивнул привычной робкой гримасе на лице женщины, и снова задумался, покачивая мягким сапожком. А в душе Теки забушевала мстительная радость. По-прежнему пялясь на жреца с умильным страхом и подобострастием, умелица с наслаждением мысленно кляла его, награждая самыми обидными и позорными для тойров ругательствами.
Она дошла до «сраный собачий облезлый хвост, воняешь сожранными рыбьими кишками», когда полог на входе распахнулся и Ткач, придержав край старого ковра, впустил Целителя и послушного Убога, что оглядывался вокруг с детским удивлением.
Тека вскочила, глядя на пришлого, водя ручками по широким бокам, оглаживала платье. Жрецы молча следили, как повертев головой, неум обратил взгляд на Ахатту, и уже не отводя глаз, медленно приблизился к постели. Встал на колени с другой стороны и, наклоняя голову в одну сторону, в другую, протянул руку, бережно прикрыл краями рубашки обнаженную грудь. Застыл, положив руки на покрывало рядом с раскинутым подолом. Из-за толстого ковра слышались далекие крики хмельных тойров в общей пещере. Густой ворс приглушал звуки, делая их слабее звонкой медленной капели в углу, на входе в кладовку. Да еще ясно слышалось испуганное дыхание Теки.
Ударяли в маленькую лужицу капли, отсчитывая уходящее время. И потеряв терпение, жрец Целитель начал было говорить, но Тека подняла руку, останавливая холодный голос, потому что одновременно с ним русоволосый мужчина запел речитативом любовную песнь.
— Мать всех трав и дочь облаков, щеки твои светом ночи укрыты и только…
Голос, негромкий и звучный, вплетался в удары капель, укладывал слова в промежутки, а после вдруг пропускал один. Как сердце спящей пропускает удар, готовясь к тихой смерти.
… - только глаза, как черные рыбы блестят. Брови свои изогнув, смотришь мне в сердце…
Жрец Ткач, кривя рот, с насмешкой рассматривал затылок и широкие плечи, кутал пальцы сплетенных рук в складках плаща.
— Колосьев сестра, молния тучи, с локтями из острого света, рот открывая, дышишь полынью. Дочь…
Целитель небрежно отодвинул Теку, нагнул к плечу голову, пытаясь рассмотреть лицо поющего.
— Дочь! Неба ночного, черного неба, и для тебя в нем протянута света дорога, из звезд. Ноги босые твои чутки и быстры, как ловкие мыши степные и каждый палец светом наполнен…