Хаидэ
Шрифт:
«Она бросила своего сына. Потому что он не важен ей. Плохая мать, плохая. Не годная мать!»
«Нет! Все племя ее дети и ее ноша. И там, где ты вольна плакать и совершать глупости, она стоит и делает шаг и еще один…»
«Так же она бросила и меня, свою сестру. Мой сын там, в недрах горы, может быть, умирает — отравленный. А я должна слушать, как вместо того, чтоб вихрем мчаться на помощь, она занимается любовью, вершит дела, да еще и тешит женскую суть медовой болтовней!»
«Нет…»
Но
Ахатта подхватила подол, выходя на блестящий мокрый песок.
— Мужчины любят говорить о себе, стоит лишь распахнуть глаза и округлить рот, как они утопят вас в словах. А те, что не любят болтать, все равно раньше или позже ответят на верно заданные вопросы.
— Верные это как, высокая госпожа?
— Хвалите его, спрашивая. Трогайте рукой шрам на мужском плече, и заранее ужасаясь, спросите о тигре. И пусть шрам оставил соседский петух, вам он скажет…
Опуская лицо, Ахатта пошла в сторону от смеющихся девочек, туда, где глина обрыва, ссыпаясь, открывала светлые лбы камней.
— Солжет? Пусть. Важно не что сказал, а как говорит. Следите за тем, как…
«Ненавижу ее…»
«Нет…»
— Уметь в любви женщина должна все, но пусть взявший думает, что это он…
«Я ли думаю это?»
«Нет! Нет…»
Оскальзываясь, Ахатта вскарабкалась на обрыв и, обходя, чтоб не заметили, вернулась снова, с другой стороны приближаясь к пасущимся на пологом склоне коням. Дрожащими губами шептала ласковые слова, подтягивая поводья и незаметно отводя свою кобылу от остальных. Та, пощипывая траву, послушно следовала за хозяйкой.
— Нельзя рассказать сразу все. Вы видите — это огромный мир, полный жестов, движений, взглядов и запахов, да без числа в нем всего. Завтра мы будем говорить об одежде, а сейчас я покажу, какие места на теле нужно умащивать специальными маслами, чтоб сделать их шелковыми, для того…
Голос стих вдали. Ахатта взлетела в седло, уже не боясь, что ее заметят. Сунула руку в вырез и, вытаскивая подвеску, бережно уложила ее поверх светлого полотна рубашки. Она поскачет одна — никто не увидит знака. Пока никто. После — все будет по-другому. А сейчас ей надо лететь, быстрее, быстрее, чтоб выслушать свои новые мысли, выстроить их, и стребовать с них новое решение.
— Я! Я — Ахатта, живущая жизнь, полную страданий, что закаляют меня! Пришло время новых истин и нового света!
Хаидэ замолчала посреди фразы и, прислушиваясь, кивнула Силин. Та, вскочив, понеслась к лошадям и, снуя между них, вернулась, с растерянным и огорченным лицом.
— Госпожа Ахатта уехала!
Княгиня подняла руку, утишая девичий шепот.
— Пусть едет, она решила вернуться в лагерь. Мы
На середине дороги к стойбищу летящую вскачь Ахатту встретил Убог, замахал рукой, обеспокоенно улыбаясь. Хотел что-то сказать, но она не дала.
— Где твоя походная сумка, певец? С собой?
— Да, добрая. Всегда у седла. Рыб — сильный конь, так я ее не снимаю.
— Едем.
И, обходя лагерь по широкой дуге, она пришпорила серую Ласку. Рыб послушно рысил рядом. Убог заглядывал сбоку в решительное лицо женщины.
Когда лагерь остался далеко позади, и вокруг только степь бросала под ноги коней ковыльные волны, Ахатта натянула поводья и спешилась.
— Я хочу что-то сделать, певец. А перед тем сказать. Иди сюда.
Он спрыгнул рядом. Беря его плечи, женщина прижалась к мужской груди, так что снова упрятанная под рубашку подвеска укусила ей кожу. В памяти зазвучали недавние слова Хаидэ, которые та говорила девочкам. Целуя мужчину в шею, Ахатта мысленно рассмеялась. Вот и первый урок твой, княгиня, посмотрим, правильно ли учишь…
— Убог… Я растеряна. Я страдаю. Никто не поможет мне, никто не сумеет помочь. Только ты — твоя доброта и твоя верность. Скажи, верен ли своей госпоже Ахатте?
— Я… — он подхватил ее за талию, бережно опуская наземь, а она падала навзничь, подламывая колени, разметывая по траве черные прекрасные волосы. Смотрела с мольбой, приоткрывая рот навстречу его губам и словам.
— Все, что хочешь, сделаю я для тебя. На смерть пойду и спущусь в нижний мир. Чтоб защитить — все.
«Знайте, хоть и одинаковы в целом, мужчины нуждаются в разных ключах. Если один готов на все, чтоб вечно слушать лесть, а другой обрадован, что может окунуться в сладкую грязь, не спугните того, кто благороден и чист, такому нужна чистота».
— Да! Только защиты прошу. И любви. Я устала быть нелюбимой, певец. Только тебе могу отдаться, доверяя себя.
— Да. Да, моя… любимая.
Она бережно оторвала от своего лица лохматую голову. Держа за виски, посмотрела в глаза, взглядом прямым и ясным, каким недавно смотрела на нее Хаидэ, но до краев полным отчаяния.
— Поклянись мне! Поклянись, что доверишься, не станешь спрашивать лишнего. И — возьми меня сейчас.
— Ахи…
— Я — женщина прошу тебя — о великой милости мужчины. Если тебе не противно мое тело, возьми! Пусть это будет твоя клятва. Позволь мне отдать себя в твои руки.
Прерываясь, молящий голос утих. Пришли на его место высокие песни жаворонков, скрипы степных кузнечиков, шелест травы под теплым ветром.
Мужчина стоял на коленях, с нежностью оглядывая страдающее лицо любимой. Кивнул, бережно, как ребенка, укладывая на белые пушистые стебли.
— Я, певец и охотник Убог, беру тебя, Ахатта. И отдаю тебе свое сердце — навсегда. Теперь мы — одно.
Она откинула голову, плавно принимая тяжесть мужского тела, глядя поверх широкого плеча в небо, что становилось все выше, вздымаясь прозрачным куполом, и там, в звонкой голубизне, птицы парили так высоко, что казались горстью маковых семян, брошенных в небесное молоко.