Хаидэ
Шрифт:
Он поднял руку, протягивая к пламени, и то осветило сухую ладонь, сделав ее состоящей из теплого света. Растопырил пальцы.
— Ладонь света может многое. Она может лечь так, что плохое не вырастет. А хорошее наполнится силой. Но бывает и другое, княгиня.
Медленно повернув руку, он сделал ее черной тенью на красном фоне огня.
— Ладонь темноты прижмет слабые ростки хорошего, и между пальцев ее прорастут лишь пороки и злоба. Всякая трава растет на земле наших душ. И счастлив тот, кто накрыт теплой ладонью света, а не черной рукой темноты.
— Я понимаю.
—
Кряхтя, шаман встал. Княгиня нахмурилась.
— И все? Но где мне искать? Как найти темноту? Как биться с ней?
— Ты одна на этой тропе, дочь Торзы Непобедимого.
Он смотрел на нее так, будто уже умерла, и ему нужно постараться сдержать слезы. Хидэ вспыхнула.
— Ты жалеешь меня, небесный шаман? Вместо того, чтобы помочь!
— Жалость — хорошее чувство, оно обуздывает гордыню. Я помогаю тебе, светлая Хаидэ. Каков выбранный тобой путь, такова и помощь. Но она всегда будет. Я спать пойду, а вы сидите, говорите. Как устанете, залейте огонь.
Цез тоже поднялась, отряхивая черную юбку.
— Пойдем, небесный шаман, помогу снять сапоги.
— Да справлюсь я…
— Сказала — помогу, — голоса удалялись в темноту.
Техути незаметно перевел дыхание. Все время, пока старик говорил о руке мрака, он сидел неподвижно, с тоской ожидая, сейчас тот уставит в него тощий палец и прокричит дрожащим голосом, вот он, вот сидит взятый тьмой… Но старик ничего не заметил. Да откуда ему знать. Хоть и шаман, но слаб и выживает из ума. Даже самого Патахху не вытащили бы из смерти, если бы не помощь Техути.
— Хаи, видишь. Небесный Патахха говорит, нужно вернуться и продолжать свое дело. Ты правишь и в этом твоя борьба. Этим и держишь мир.
— Подожди, люб мой Теху. Мне надо подумать.
Он поднялся, целуя ее в светлые волосы на макушке.
— Думай. Я уйду в степь, люба моя, Хаи. Как хочется сказать — люба моя жена, да нельзя, ты жена другого. Ложись, я приду в палатку.
— Люб мой.
Мужской силуэт удалялся, исчезая в темноте, и Хаидэ прошептала:
— Люб мой, муж.
У маленькой палатки Патаххи, украшенной шестом с длинными полосами меха и кож, старая Цез помогла шаману сесть. И сама присела рядом, наклонилась к его уху.
— Почему не сказал ей, что мужчина взят темнотой? Что ж за помощь?
— Обещалась сапоги помочь, а сидишь, пытаешь меня, — рассердился Патахха, — я знаю, что делаю.
— Сам снимешь, не детеныш. Ладно, давай ногу.
Поднимаясь, заботливо задернула полог из облысевшей шкуры и пошла в свою палатку. Вот как получается. На излете жизни, кривая и сморщенная, с тяжелым мраморным глазом, от которого ноет скула и холодеет веко, нашла свой дом — крошечную палатку из шкур. И старика, с его разговорами и острым взглядом. Старый степной лис. Пусть поживет еще, да помрут вместе, вот было бы дело, для удержания мира.
Патахха, вытягиваясь, думал не о Цез. Думал о княгине, любил и жалел ее, а сердце полнилось странной радостью, будто кто-то серой зимой чиркнул лезвием по вонючей стенке тесного закута и раззявил края, показывая за ними — зелень, птиц, цветные
Патахха захихикал, представив мураша. И заснул.
А Техути, уйдя в степь как можно дальше, поднял лицо к бледной луне, будто собрался завыть. Еле шевеля губами, позвал:
— Онторо. Любящая. Можешь прийти незаметно? Я зову тебя сам.
Замер, чутко прислушиваясь. Он рисковал, ведь совсем рядом засыпает старый шаман, да и пророчица Цез с ее пронзительным взглядом и сжатыми в нитку губами — кто знает, что умеет еще. Но время ускоряло свой бег и события прилипали друг к другу, становясь толщей чего-то, что потом невозможно будет разделить. Тонкие хрупкие пластины на глазах превращались в камень. Ему надо спешить…
— Ты позвал. Я — незаметна. Не бойся, никто не увидит преданную Онторо, и говорить со мной можешь, не открывая рта.
Техути повел плечами под налетевшим ледяным ветерком. Женщины не было рядом, лишь тихий голос бился в виски изнутри. Медленно шагая все дальше от стойбища, отводя рукой высокие колючие стебли чертополоха, Техути думал.
— Я был уверен, любовь поведет нас в нужную сторону. Теренций завел себе тайную жену, и она не просто рабыня для утех. Я мужчина и кое-что понимаю, пусть даже сам князь еще не видит, как крепко держит его хитрая девчонка. Теперь я — любовь княгини и ее советник. Думал, получу свободу и стану ей светом, под стать солнечному. Может быть, приходя тайно, ты видела сама, как сильно любит меня эта женщина…
— Приходила, брат. Она любит тебя всей силой сердца. Такая любовь может повернуть реки и поднять моря к небесам. Если в ее сердце будешь лишь ты.
— В ее сердце полно всего! Как мне стать единственным? Я думал, она забудет о черном рабе и станет моей! А она вертит головой в стороны, до всего ей есть дело! Будто фазаниха с цыплятами. И где же тут я?
В темноте, придавленной россыпями звезд, пронесся тихий смешок.
— Ты в числе прочих ее любовей, брат. Она так устроена.
— Значит, если я скажу ей — брось все или я уйду…
— Она бросит тебя. Будет страдать, почернеет и высохнет. Но продолжит водить своих цыплят. А тебя — бросит.
— Разве это любовь, Онторо?
— Она никогда не предаст невинных, тех, кто нуждается в ней. Не уйдет с тобой, не пожертвует всем. Она лишь возьмет тебя в свой мир. Только так.
Египтянин рванул рукой стебель, выругался, отшвыривая обрывок. Исколотая колючими листьями ладонь саднила. Как же так? Ни одна женщина не ложилась под него с такой страстью, не таяла так нежно, принимая его в себя. Не отдавалась так самозабвенно, заставляя его взлетать в бесконечность. И все это лишь часть? Поправляя одежды, она уйдет к костру, сядет вершить дела и забудет о нем? А если он, ее возлюбленный, исчезнет, то она не пойдет искать, не соберет войско, а продолжит, как там сказала сестра — чернея и высыхая, свои труды?