Хаидэ
Шрифт:
— Ба-боч-ка, баа-боч-ка,
— Крылушки, нож-ки…
— Сядь на головушку…
— Хлебушка дай…
Фигура Ахатты показалась в свете костра. Держа руку у выреза платья, она смеялась, повторяя за ним слова песенки. Оборвав себя, спросила:
— Ты помнишь, кто пел ее?
— Нет… А, да! Ее пел страшный мужчина, который бежал за мной по степи! Но это не его песня, люба моя, это песенка дороги, ее знают все.
— Знак, — сказала Ахатта и улыбнулась, — знак.
Ее лицо было светлым и спокойным, глаза уверенно блестели. Садясь, она вытащила зубами пробку
— Где твоя птица, есть хочу.
— Сейчас, сейчас, люба.
Убог суетился, радуясь, что его люба стала обратно умной и передумала терять голову. А та ждала, когда мясо прожарится, и тоже радуясь кристальной чистоте мыслей, думала, поглаживая спрятанную на груди подвеску.
Почему только что все казалось ей неразрешимым? И неправильным. Она все делает верно. Она одна все делает верно! Мальчик не нужен никому, его даже не сумели как следует оберечь. Пришла она, но так же могла явиться любая другая, обольстить Теренция змеиными словами и, разглядывая ребенка, брызнуть на него ядом. Или уколоть в темечко тонкой иглой. Он был в опасности, и она его спасла. Неум спрашивает, отвезет ли она мальчика княгине…
Она ласково кивнула Убогу, беря из его рук горячую тушку, каплющую ароматным жирком.
Княгине? Которая не сводит ног и не видит ничего, кроме своего обильного речами чужестранца? Ну уж нет. Что может она дать сыну, если сама — думает, как низкая площадная девка… Ахатта слышала, чему она учит девочек. Ведь это все ее память, а не рассказы нянек. Разве будущему вождю место рядом с такой. Он — избран.
— У меня есть еще лепешка. Последняя.
— Спасибо тебе, люб мой, муж.
Дети. Высокие дети, лучшие дети, они — будущие мужчины. И место им, где знающие и умелые смогут вырастить их по-настоящему. Ну, с чего она решила, что ее мальчик несчастен? Когда тупые тойры увели ее, а она рыдала и протягивала руки, мальчик возлежал на руках белого жреца и был счастлив. Так же он счастлив и сейчас. Конечно! И она сделает Хаидэ доброе дело, отвезя ее сына туда же, пусть братья растут вместе.
А неум, которого она прихватила с собой… Он охранял ее в пути, который скоро закончится. Добывал мясо. И кажется ей, что вскоре он пригодится и еще для чего-то.
«Эта мысль еще придет ко мне, такая же гладкая, блестящая и весомая. Настоящая. Красивая. Остался всего день пути».
— Скоро светает. Мы едем?
Держа на руках ребенка, Ахатта дождалась, пока Убог затушит костер и, передав ему мальчика, села на Ласку. Приняла сверток, устроила на коленях, перетягивая себя по плечу концом плаща, чтоб не сползал. И, держа рукой, другой подхватила поводья, послала лошадь вперед тихим голосом.
Ехала, улыбаясь просыпающимся травам, дымке, прячущей ветки кустов и черные стволы деревьев в крошечных рощицах. Мечтала о том, как мальчики вырастут — стройные красавцы, братья, в прекрасных белых одеяниях, и с волосами, убранными серебряными тиарами. Будут сидеть на тронах, милостиво кивая шестерым жрецам, что падают перед ними ниц. Все племя будет принадлежать им и еще множество других племен. Жрецы научат, как завоевать степь. Она лежала под ними и знает их цели. Они хотят стать всемогущими. А разве вождь хочет другого? Любой вождь. И рядом с мальчиками-мужчинами будут их светлые матери,
Она посмотрела на краешек солнца, что вылезал над дымной от росы травой. И ахнула, когда голова вдруг раздалась, показывая ей широкое и большое, бескрайнее. Не только здесь! Везде, по всему миру, где есть матери, рожающие достойных, их забирают в ласковые места, полные трав, птиц, бабочек, журчащих ручьев и сочных плодов. — Вырастить настоящих вождей, что сменят испуганных и бестолковых.
«Ты убегала от своей судьбы, мать избранного, но разве можно убежать от нее…»
Утро наполнялось птичьими криками, шуршали в траве полозы-желтобрюхи, качая высохшие метелки, из-под копыт в стороны прыскали кузнечики и разлетались мелкие белые мотыльки. Ахатта покачивалась в седле, убаюканная мечтами и мерным шагом, смутно думая о том, что пора остановиться и покормить мальчика. И хорошо бы ручей — она вымоет его и сполоснет мокрый край плаща…
Сверток задергался, и она ласково запела, откидывая с личика изношенную ткань. И замолчала, в ужасе глядя на мертвую синеву, покрывшую круглые щеки. Рот ребенка раскрылся и застыл, показывая язычок и гортань, обметанную белыми пятнами.
— Убог! — натягивая повод, она обернулась, а лошадь затопотала на месте, коротко заржав.
— Скорее, сойди. Возьми князя.
Подавая в протянутые руки сверток, спрыгнула, и снова забирая его себе, упала на колени, бережно кладя на траву. Мальчик лежал на складках плаща, таращил глаза и кричал, не закрывая рта, а маленькая грудь ходила ходуном, и ножки беспорядочно били Ахатту по рукам.
— Маленький! Что? Убог воды, скорее!
Вода выливалась без толку, и, боясь, что ребенок захлебнется, Ахатта повернула его на бок, дрожащим голосом уговаривая проглотить хоть капельку.
— Он не знает, как дышать, — сказал за ее спиной Убог, и она огрызнулась:
— Сама вижу!
Отбросила мех и затрясла мальчика, закрывая глаза, чтоб не видеть, как его лицо становится совсем белым, с синими тенями около ушек и на твердом горле. Плакала, повторяя бессвязные слова. Положила ребенка на колено животом и шлепнула его по спинке, перевернула…
— Дай! — Убог схватил мальчика и, кладя его на траву, опрокинул над раскрытым ртом горлышко меха.
— Он! Он задохнется! Пусти!
Но мужчина, отводя ее локтем, ловко перевернул ребенка, нажимая на животик, заставил выплюнуть проглоченное. И снова влил в рот воды.
Ахатта рыдала, сидя рядом. А мужчина, сузив синие глаза и сжав губы, снова и снова заливал в сведенное горло чистую воду, переворачивал и нажимал на живот. Не прекращая движений, сказал отрывисто, таким голосом, что Ахатта перестала плакать:
— Отравлен. Сейчас вода вымоет из нутра, что сможет. Потом я принесу трав.
— Он не умрет? Он…
— Не знаю. Проси Беслаи. Проси!
Отползая, она подняла к равнодушному небу заплаканное лицо. Сводя пальцы в молитве, забормотала машинально, не прислушиваясь и не веря словам, заученным с детства. Время шло, растягиваясь, и вот, наконец, порвалось, когда смолкли хрипы и Убог перестал приговаривать свои утешения.
Ей страшно было повернуться, и она спросила у неба, проталкивая слова через высохшее как солончак горло: