Хамза
Шрифт:
– Не вы один читали Ленина, - перебил Шавкат, - мы тоже знаем, что согласно ленинской формулировке в каждой национальной культуре, пусть даже неразвитой, есть элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящиеся и эксплуатируемые массы, условия жизни которых порождают демократическую и социалистическую идеологию. И поэтому...
– Ленина цитируете?
– резко оборвал Шавката Хамза.
– Вспомните лучше Хорезм!.. Какую культуру вы насаждали там как нарком просвещения Хорезмской республики?
– Друзья, друзья!
– забеспокоился хозяин кабинета.
– Зачем ворошить прошлое?
Он понял, что Шавката надо срочно выводить из разговора, чтобы снять турецкую тему, чтобы она вообще забылась, и выразительно посмотрел на Урфона, как бы давая ему команду в бой! И злее, острее! Комедия кончилась.
И Урфон внял.
– Товарищ Хамза, - вмешался в разговор Урфон, - а почему вы присваиваете себе единоличное право судить о поэзии Навои? Сейчас не семнадцатый год, пришло другое время. Литература требует новых оценок, мнений, приёмов. Нельзя же ограничивать поэзию только двумя словами - да здравствует! Да здравствует!..
– Не нравится?
– усмехнулся Хамза.
– Не нравится!
– с вызовом ответил Урфон.
– Эпоха лозунговой поэзии кончилась!
– А Маяковский?
– Я не знаток русской поэзии.
– Вас иногда называют у нас главой новой поэтической школы, - внимательно разглядывал Урфона Хамза.
– Что же вам нравится в современной поэзии? И кто?
– Никто!!
– скрестил руки на груди Урфон.
"Такой ответ он считает, наверное, наиболее достойным для главы поэтической школы, - подумал Алчинбек.
– Позер... Нет, это не та фигура, которую можно противопоставить Хамзе. Жидковат".
– Человек, которому никто не нравится, - сказал Хамза, - должен быть более несчастливым, чем даже тот, который никому не нравится.
"Хорошая мысль, - отметил про себя Алчинбек.
– Опять он прав. И тем опаснее".
– Газели Навои, против которых выступает профессор Шавкат, - откинул назад голову Урфон, делая вид, что не понял слов Хамзы, - написаны в пятнадцатом веке. Они наполнены средневековыми предрассудками. Наш современник ничего не поймёт в них, если мы издадим сейчас книгу Навои.
– А вы собираетесь вообще что-либо издавать?
– повернулся Хамза к Алчинбеку.
– В последнее время на прилавках книжных магазинов не появилось ни одной художественной книги.
– По вполне понятной причине, - улыбнулся товарищ Назири, - готовится новый алфавит.
– Сколько же может это продолжаться?
– покачал головой Хамза.
– Если профессор Шавкат по-прежнему останется во главе комитета по новому алфавиту, наши внуки вырастут неграмотными.
Алчинбек деланно засмеялся.
– Ничего, ничего, потерпите, - сказал он, снимая очки и протирая их байковой тряпочкой.
– Идёт работа огромной государственной важности - целый народ получает новую письменность...
– Не по этой
– Отчасти и по этой. Но только отчасти. Главная причина - литературная сторона дела... Я прочитал... все ваши пьесы, дорогой Хамзахон. И надо сказать, что по содержанию все они очень понравились мне. Собственно говоря, я их знаю давно и всегда был поклонником вашего драматургического таланта. "Бай и батрак" - замечательная вещь. "Проделки Майсары" - прекрасно! "Трагедия Ферганы" - сущая правда... Мы их все издадим большой книгой, вы станете богатым, как бывший бухарский эмир...
– Для чего же тогда доработка?
– Когда актёры произносят со сцены ваши слова, они добавляют к ним свою индивидуальность, мастерство игры и так далее... Но когда эти же слова написаны на бумаге, они выглядят совсем по-другому... Вам нужно поработать над языком, Хамзахон. Тем более что в связи с подготовкой нового алфавита у вас есть ещё время...
– Вы считаете себя более опытным литератором, чем я, товарищ Назири?
– Моё мнение совпадает с мнениями рецензентов, товарищ Ниязи.
– И у профессора Шавката, заведующего издательским подотделом, наверное, тоже такое же мнение?
– горькая ирония звучала в словах Хамзы.
– Мне уже опасно вообще критиковать вас, - нехотя отозвался Шавкат.
– Вы сразу же начнёте говорить, что я свожу с вами счёты за Хорезм...
– Молчали бы уж про Хорезм, - вздохнул Хамза.
– Неужели совесть позволяет забыть о том, как вы преследовали меня в Хорезме?
– Это вы не давали мне там житья!
– Но вы-то были в Хорезме наркомом просвещения, а я - рядовым работником, вашим подчиненным!.. И, пользуясь своим положением наркома, потеряв последние остатки совести, вы ставили мне капканы на каждом шагу, рыли волчьи ямы...
– Вы болтаете, как вздорная старуха!
– вскочил с места Шавкат.
– Друзья, друзья!
– раскинул в стороны руки Алчинбек, как бы желая удержать спорящих от прямого физического столкновения, - к чему эти страсти?.. Ведь мы же коммунисты, мы дети одной нации!..
– Всё можно отмыть, Шавкат, кроме грязной совести!
– запальчиво, чувствуя, что перестаёт владеть собой, крикнул Хамза.
– Базарный трибун!
– заорал Шавкат.
– Иди выступать со своей красоткой на рынок!
– За это получишь по морде!
– взорвался Хамза.
– Таван! Скорпион!
– надрывался Шавкат.
Хамзу передёрнуло. Пустота заледенела в груди.
Он медленно повернулся к Алчинбеку.
Только он один, Алчинбек, мог помнить это слово, которое ещё в Коканде пытались приклеить к нему, Хамзе, прихвостни Садыкджана после того знаменитого приёма, на котором Миркамилбай Муминбаев, обезумевший от коньяка и стихов о зякете, швырнул в него пустую бутылку...
Но оно не приклеилось...