Ханидо и Халерха

Курилов Семен Николаевич

А к тому времени, когда молодежь начала возвращаться, в стойбище шла гульба — повальная и безбожная, если, конечно, иметь в виду, что северяне тогда не знали, что бог Христос до своего воскрешения тоже любил хлебнуть и облапить женщину. Встречнева луна хоть и не была в этот раз голодной, но и жирной она не была, и простой люд быстро хмелел и быстро дурел, дорвавшись до дешевой горькой воды, крепкого табака и совсем дармового мяса.

Растревожились поначалу души — завязались жаркие, до хрипоты разговоры, споры и пересуды, зачались песни у очагов и на вольной воле. Нет, ни лед, ни вода озера никогда прежде не оглашались таким громким галдежом, такими разноязыкими песнями, а потом криками, визгом, воплями, бранью. Конечно, над шумом и гамом верх брали песни. Уж песен-то Соколиная едома наслушалась вдоволь. Но какими бы разными ни были песни, кто бы ни пел их, а было-то у них всего два мотива и два характера. Одни выплескивались будто со дна души, их пели с горечью

зауныния, с тоской каюра, который не видит звезд и не знает, куда повернуть упряжку. Другие песни, напротив, казались нескладными, резкими и крикливыми, будто каюр опознал места, но едет, однако, по мерзлым кочкам, гикая, окая и боясь свалиться, выпустить вожжи. Поздним вечером появились гуляки, которым не сиделось у одного очага. И хоть были они людьми взрослыми и семейными, но резвились они, как мальчишки. Чукчи, всегда шаманившие больше других, привезли с собой бубны, и вот теперь там и здесь раздавался гул с дробным звоном: у костров на воле хороводили мужики, оступаясь и падая в грязном снегу. Путая юкагирок с чукчанками, а может, и не путая, гуляки ловили женщин, выскочивших из жилья, — и тогда раздавался визг, хохот и крики вдогонку. И все-таки далеко не всем в этот вечер и в эту ночь было радостно и хорошо. Немало людей страдало и мучилось: одуреть от водки, табака и жирного мяса было не трудно, но очень трудно было выйти из невыносимого положения. Одни валились наземь где-нибудь сзади жилья и остужали снегом горячее тело, стремясь сохранить в желудках не успевшую перевариться пищу. Другие, наоборот, старались избавиться от нее, чтобы снова и снова испытать счастье жевать и глотать. И разносились по стойбищу стоны, истошные вопли, рычание.

К самому разгулу веселья как раз и подоспели ребята, уходившие в тундру. И тут начались драки. У молодых свои счеты: не все были в тундре и не все происшедшее там оказалось по нраву другим. Конечно, драка парней-северян не такая страшная: шлепают по ушам, царапаются, ну, а тычки в плечо или грудь совсем безболезненны, потому что на каждом двойная одежда из шкур. Больше задора, криков и свирепых угроз, чем побоев. Драчливее всех — ламутские парни, высокие, хорошо одетые, в красивых шапках. Что перед ними приземистые юкагиры в своих истрепанных дошках! Но юкагиры верткие, ловкие, да и на своей земле очень дружные. Впрочем, ламуты больше дрались между собой. Чукчи кричат меньше всех, терпят, но сдачи дают крепко. Сохраняют степенность даже в потасовке якуты. И все-таки драка есть драка: трещит и летит клочьями шерсть, кровь от царапин, злобная ругань, крики и порывистая беготня. И, может быть, плохо бы кончилось это все, если бы не вмешался Куриль, провожавший гостей-якутов. Он оставил гостей и оказался в кругу драчунов.

— Что, деретесь? — оглядел он всех. — Ну деритесь, а я погляжу. Только деритесь по-настоящему, как русские, чтобы вокруг глаз синяки были, чтобы скулы пухли и зубы сыпались.

— Мы не русские, чтобы друг друга калечить, — буркнули за его спиной.

— Ничего. Попробуйте. А я погляжу. А завтра соберу покалеченных, узнаю, кто бил, и всех в Среднеколымск отправлю. Исправнику очень нужны драчуны — он их на войну посылает. Слышали про войну, сукины дети?

И гурьбу словно олень языком слизнул.

И очень быстро прекратились все драки. Никто не хотел идти на войну.

Конечно, так выглядела гульба перед крещением с внешней лишь стороны. Но была у нее и другая сторона — деловая, серьезная.

Простой люд спешил в этот вечер и в эту ночь завершить мену-торговлю.

До ужаса жалкими были сделки, которые начались вместе с приездом гостей.

Одному понравился нож с оловянной ручкой, другому позарез был нужен березовый кенкель, третий зарился на плоский стеклянный пузырь с пробкой, которая не вынималась, а свинчивалась; расшитые торбаса — на простые, однако с придачей, а в придачу — медная бляшка, ремень из коровьей кожи — на ремень из нерпичьей, но разной длины… Таким был этот незримый базар. Но что поделаешь — мир вещей бедного люда был тоже узеньким, жалким, и потому торги проходили с той же серьезностью, с какой купец менял ситец на шкурки или порох на серебро. Ну, а если кто-нибудь приглядел медный чайник, то, чтобы сказать о желании выменять его, нужна была смелость. Вот такая смелость у многих и появилась лишь после кружки горькой воды.

Но был и другой базар — невольный, со слезами, жестокий и коварный.

Правда, тут ничего не меняли. Тут отдавали и брали, расчет здесь был вынужденный или скрытно нечестный. Взрослые решали судьбу детей. И случай для этого представился самый благоприятный: когда это еще соберется вместе столько народа! Многодетные родители хорошо знали, что рано или поздно грянет беда — и семья уменьшится. Определенно кто-то умрет раньше срока.

Надо отдать хоть одного ребенка в другую семью. А бездетных семей немало: сколько женщин застудилось снегом, заменявшим им воду, и стало бесплодными!

Таким женам ребенка приходилось брать. Говорят, что у юкагиров вместо глаз плачет сердце. И именно поэтому в этот вечер

и в эту ночь не было слышно плача. А между тем судьба не двух и не трех детей была решена: завтра или послезавтра их поцелуют матери в теплые лобики и проведут через кольцо из тальниковых прутьев… Судьбами детей распоряжались и по-другому. Но это были иные дети. Приехавшие успели приглядеться к семьям и к их потомству. И если родителям девочки приезжий ламут или юкагир сообщал, что у него есть сын, то это означало наречение, помолвку в детстве. Оставалось уточнить, не перекрестятся ли родственные связи. И вот начиналось распутывание родословных… Тут могли быть удачные сделки. Но чаще всего это были заведомо неудачные: умная, красивая девушка должна была выйти за глуповатого или испорченного болезнью. А что делать — это хоть давало уверенность, что дети не останутся на всю жизнь одинокими.

В общем, жизнь многолюдного и разноязыкого стойбища шла своим чередом, и все происходящее накануне крещения как будто могло произойти точно так же, как если бы люди съехались на большое камлание или ради иного дела. Все было так, но и не так. Если кто-то решался выменять медный чайник, то уж, конечно, думал о том, что, может быть, следует перебиться немного — до того времени, когда чаще начнут приезжать из острогов купцы. И судьбу детей решали с расчетом на будущее. Одни считали жизнь в центре Улуро предпочтительней жизни в глубине тундры. Другие — наоборот, полагая, что на бойком месте будет трудней из-за всяких соблазнов, из-за новых порядков и притеснений.

Впрочем, и прямых разговоров о новых порядках и новой вере было достаточно. Но тут все зависело от национальных и родовых обычаев, законов, привычек. Особенно в сложном положении оказались чукчи. Не все из них приехали по доброй воле. Многих Чайгуургин поднял на нарты угрозами и чуть ли не силой. И дело тут было не в духах-келе, в существование которых чукчи верили сильнее других, и не в шаманстве, которым они выделялись и славились.

Заверение Чайгуургина, что старая вера не отменяется, и отчаянные нападки Ниникая на шамана Каку расшатали народ с разных сторон. У простых чукчей не вызвал тревоги закон бога Христа об одноженстве: по две-три жены имели только большие шаманы да богачи… Замутил чукчей и чукчанок слух, который не опровергался никем, ни одним человеком. Если бы этот слух исходил от Каки, то его пропустили бы мимо ушей: прежним полным доверием шаман уже давно не пользовался. Но слух шел от юкагиров, и хоть им сначала не верили, потому что оправдывался юкагирский обычай и отвергался чукотский, однако с годами подтверждений было все больше и больше. Стал известен завет светловолосого бога Христа: не пожелай жены ближнего. Это означало, что муж должен жить только с женой, а жена — только с мужем. Иначе — грех. Грех? Но у чукчей всегда, во все времена было наоборот! И теперь так: не грех, а обыкновенное благодеяние, которое устраивает всех. Мужчины не понимали, как можно ограничивать гостеприимство. Разве еда, питье и другие заботы о госте могут прикрыть скупость хозяина, если он не предложит свою жену? Сам-то хозяин тоже когда-нибудь станет гостем. Какая же это дружба!.. Да дело не только в скупости. Трудно, стеснительно вести разговоры мужчинам, если женщина для одного из них близкая, а для другого — чужая, лишняя, посторонняя.

Женщины-чукчанки никогда не чувствовали себя рабынями, и не нужно было принуждать их становиться кратковременными наложницами: чукчанки всегда были свободны и ни с какими запретами вовсе не сталкивались. Это вполне соответствовало их извечной, врожденной доброте: чукчанка могла спокойно отдать последний кусок голодному, не думая о своем желудке… Словом, ни мужчины, ни женщины не видели здесь неприличия, и запрет бога Христа их не устраивал. Мужчины говорили: "Русский келе жестокий. Он всех нас хочет сделать чужими и жадными". А женщины горячо поддерживали их: "Если юкагирам нравится этот келе, то пусть они и молятся ему. Пусть, как дети, боятся чужого взгляда, пусть остерегаются чужих рук. Это одни куропатки смотрят на самцов и сохнут. А мы люди…"

Вот в таком настроении и приехало большинство чукчей и чукчанок на берег юкагирского озера. А тут, как нарочно, их ожидало новое и окончательное подтверждение слухов. Якуты, знавшие законы Христа не хуже русских и успевшие переспать с чукчанками, хитрили — уклонялись от разговоров о вере, обычаях и новых порядках. Зато иначе вели себя совсем новые в здешних местах мужчины — зашиверские ламуты [107] . Это были потомки первых на Севере христиан, приехавшие восстановить прерванную веру своих предков. Так вот эти мужчины не захотели, отказались ночевать в чукотских ярангах, и в спальные мешки к чукчанкам никто из них не полез. Они много молились и своей благочестивостью совершенно мутили чукчей. Но это был только один из обычаев. А вообще-то с христианскими не совпадали многие, и чукчи знали об этом.

107

Зашиверск — исчезнувший острог на Индигирке.