Ханидо и Халерха
Шрифт:
Четыре огромных полога, один из которых был сшит только из белых шкур, оставляли еще очень много свободного места. Белый полог, предназначенный для попа, был приоткрыт, и Косчэ-Ханидо видел внутри его стол-короб, застеленный толстой материей с бахромой, на котором в серебряных подсвечниках горели толстые свечи. Сверху, с онидигила, спускался витой ремень, а к ремню был подвешен узорчатый круг тоже с горящими свечками. Между пологами и по сторонам тордоха стояли огромные сундуки, окованные железными полосами.
Лачидэдол был высоким, широким и длинным, а
Одичавшего в одиночестве парня стало быстро душить желание выскочить из тордоха, из этого неправдоподобного мира и убедиться, действительно ли есть небо над головой и земля под ногами. Но он чувствовал, что стоит оказаться на воле, как родится нечеловеческая, неудержимая страсть вскочить на нарту — чья бы она ни была — и гнать, гнать оленей, гнать куда глаза глядят, лишь бы очутиться как можно дальше от Соколиной едомы. Там, в глухой тундре, в чужом или родном тордохе, он опомнится, обдумает все, что увидел, разглядит с новой стороны и уж тогда примет решение, как дальше жить… Но Косчэ-Ханидо сидел и не двигался. Потому что вместе с этим желанием в нем исподволь пробуждалось смелеющее любопытство. Ведь тордох Куриля настоящий, и сам Куриль разнарядился не во сне, а в жизни. Что, если все молчаливо вынести и стерпеть, сколько удастся, однако разглядеть этот мир поближе и поподробней?
А вырваться из него можно в любой момент…
От горящих свечей рябило в глазах, но Косчэ-Ханидо продолжал глядеть только на пляшущие вверху огоньки. Он глядел неотрывно и чувствовал, что старается не видеть пестрых шкур, которыми был внакат застелен весь пол тордоха. Он сидел на этих шкурах — и они, словно горящие угли, жгли ему зад, обтянутый штанами, чужими штанами, тому же Курилю принадлежащими. И все-таки он не вытерпел — произнес слова, которые давили горло и сами собой просились ему на язык, не вслух произнес, про себя: "Тинальгин… Куриль — это Тинальгин, только умный, не одуревший… Сколько шкур берег! А про нас не вспомнил. Нам ведь и двух хватило бы…"
Косчэ-Ханидо было не до разговора двух богачей — хозяина и Ниникая. К тому же он ничего не знал о скандале, происшедшем вчера на сходке, не знал, почему и как Ниникай появился в этом тордохе из сказки. Но чукча следил за Косчэ-Ханидо. И то ли он заметил бледность его лица и бешенство в щелках глаз, то ли чукотским чутьем уловил что-то неладное, только он приподнял голову и сказал сквозь зубы, прерывая речь Куриля:
— Сиди. Молчи и слушай. Мы о тебе разговариваем…
Они, однако, прямо не разговаривали о нем. Да и вообще они только сошлись.
До
— Мне говорить с тобой нужно, — сказал он. — Ты должен знать, чего не знаешь. Пойдем ко мне. Сейчас.
При таких обстоятельствах и на таких условиях хорошо отоспавшийся Ниникай молча зашагал рядом с Курилем. Одет он был не по-праздничному, просто, но чувства веселого любопытства и большого удовлетворения светились в его лице, и он этого не скрывал перед толпой…
До появления Косчэ-Ханидо они только успели выяснить, что каждый из них ожидал от другого в самом начале дружбы. И это было сплошным враньем: каждый силился доказать — вот, мол, каким я был еще тогда, о чем думал. Ни о чем подобном они в те далекие времена просто не могли думать — они сошлись на неприязни к дикости и темноте, а размеров всеобщей беды юкагиров и чукчей не видели, в борьбу со злом только втягивались — особенно Ниникай — и решительно не представляли, куда эта борьба их заведет. Конечно, в торге о прошлом у Куриля "товар" был куда заметней. Однако и Ниникай не падал духом: если уж юкагирский король так унизился перед ним — при всем народе позвал к себе, то, значит, он тоже чего-то стоит.
— Ладно, Афанасий Ильич. Давай прежнее отсечем, — наконец предложил Ниникай перейти к делу. — Хорошо, ты окрестил тундру, победил шаманов, и тебе сказали: принимай полную власть…
— Кто мне сказал? — взъерошился Куриль, не дав договорить. — Сам я себе это сказал.
— Нет, давай так, как в жизни может произойти: исправник позвал тебя и сказал.
— Ты, Ниникай, слов моих не понимаешь, — опять прервал его разнаряженный хозяин. — Я сам себя позвал!
Ниникай убрал со лба челку волос и уставился на Куриля так, будто увидел его впервые.
— Это что-то новое в разговоре, — сказал он с настороженностью в голосе. — Или старое? Если старое, вчерашнее, то я ухожу.
— Правильно: новое. Только я знаю, где что говорить можно. Это ты выскакиваешь на народ и орешь так, что слышно не только в острогах, но и в самом Якутске… Да, называй меня кем хочешь: юкагирским исправником, здешним царем — не обижусь. Но я сделаю так, что со мной все будут считаться. Только считаться по-настоящему, а не как сейчас. Со мной будут советоваться, меня будут убеждать и просить. Но не распоряжаться мной и моим народом.
— Так… — протянул Ниникай, улыбаясь и поглядывая на Косчэ-Ханидо: мол, смекай, куда дело идет. — У тебя, значит, новая тайна. А скажи, Афанасий Ильич: если я такой глупый, болтливый, зачем же ты мне-то ее раскрываешь? Вот ему одному, приемному сыну, и сказал бы губами в ухо!
— Тебе говорю со смыслом. После вчерашней сходки, на которой ты топтал меня перед людьми, тебе осталось идти дальше — топтать меня вместе с исправником и, может, вместе с царем. А я не хочу, чтобы ты в тюрьме оказался. Смелые люди должны по тундре ездить, а не в каменном доме сидеть.