Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Нет, он и мне говорил другое. Это я сам так решил.
— Ну-ка, ну-ка… Я слушать хочу.
— Решил — и все. У меня своя жизнь. Вон какую силу имеет шаман! Кругом подлец, а народ не отказывается от шаманства, и никто ему ничего сделать не может. А если священник будет совсем другим? Он все сделает, все за него будут.
— Ладно, говори дальше, — потягивал Пурама тонкую трубочку и щурил глаза.
— Дядя Пурама! Всю жизнь Куриль хочет, чтоб у него был свой поп. Из-за этого он идет на все — на любой обман, на дележ наследства, на усыновление вора. Я ведь вижу. Как мне не видеть! Да если бы у попа не было самой большой силы — стал бы он так?..
Пурама нахмурил брови, вынул изо рта трубочку и начал выбивать ее о копылок нарты.
— Все ты
— Служитель бога подчинен богу, — не согласился Косчэ-Ханидо. — Мне Ниникай не говорил так, как ты говоришь.
— Молчи, если не знаешь. Не успел все тебе рассказать Ниникай. А мне говорил. Он знает все. В обоих острогах у него есть знакомые русские… Ты сказал — все пойдут за попом? Тинальгин не пойдет. А не угодишь Курилю и Синявину — с тебя сан снимут. И ты никто, на всю жизнь.
— Как это снимут, что снимут? — удивился Косчэ-Ханидо.
— Мальчишка ты, — сказал Пурама. — Крест отнимут и всем скажут, что ты богоотступник. Понял?
Косчэ-Ханидо опустил голову и стал медленно разгребать ногой снег.
— Дай трубку. Я дымом голову успокою, — попросил он.
— Потухла. На — сам набей. Покури… Что я сказал — это, однако, так, для разговора. Я тебе скажу такие слова, что ты совсем переменишься. У русских большая смута. Очень большая. Бедные люди хотят своего царя посадить. Имя забыл. Ниникай знает — спроси. Я-то смекаю, что потому исправник и собирал всех богачей. Никогда же не собирал!.. А тут как раз и война у них началась — невозможно страшная, с германцами какими-то. Вода как замутится, так уж не с одного берега. Ты вот что: эти слова от меня слышишь — и держи в голове, на язык не выпускай. А то в темный дом попадешь.
Для одичавшего парня все это было настолько ново и неожиданно, что сразу же потеряло остроту и серьезность. Косчэ-Ханидо поглядел на Пураму и, улыбаясь, спросил:
— И я попаду в такую мутную воду? Ха! Вот не знал…
— В какую воду ты попадешь — неизвестно. В мутную, в светлую, — зло осадил его Пурама. — Но попадешь. Я тебе только скажу: о попе брось думать, не дело это для богатыря. Притом все может случиться… И вот что: шибко-то Ниникая не слушай. Ему в острогах наговорят — он и прыгает, как мальчишка. Может ногой мимо кочки попасть. Я ей-то… Халерхе… так и сказал: ты такой же, а по молодости — и хуже… Вот и весь разговор. Слушать тебя больше не буду. Бери мешок. И поехали.
Упряжка Косчэ-Ханидо улетела влево, в низину. Пурама тронул прямо, пока что шагом.
Когда они съехались снова, уже на возвышенности, с которой была видна даль родных мест, с Пурамой вдруг случилось то, чего с ним никогда не случалось: он прослезился. Всего один раз, да и то мельком, он взглянул на переодетого парня — и не вынес душевного трепета. В новой пушистой дохе Косчэ-Ханидо стал вроде бы меньше ростом, но зато плечи его расширились, руки стали большими. Ремень, однако, был сильно затянут, и потому тело казалось вертким и гибким. Новая шапка не успела покрыться инеем, и скуластое лицо со вздернутыми вверх остриями бровей, длинными щелками глаз и опущенными уголками губ стало мужественным и, наверно, красивым — в мужской красоте Пурама не разбирался. Вот тут-то старый охотник, уже видевший озеро, и понял, что едет с настоящим богатырем. Он моментально представил себе, как их обоих встретит народ, и в крови зиграло мужество, ну, а глаза невесть почему защипало. И вопреки всем своим прежним словам и мыслям он вдруг отчаянно пожалел, что не выпросил у Куриля какой-нибудь необыкновенной, волчьей или медвежьей, дохи для богатыря, пожалел, что совсем не привез ему рукавицы, считая, что у мужчины рукавицы должны быть заношенными.
Он пропустил Косчэ-Ханидо вперед, но уже шагов через двести вынужден был поравняться с ним: парень остановил оленя.
— Ты куда смотришь, адо? — спросил он.
— Вон… Что это там? Через
— Да я уж здорово не вижу… Ну да, жерди… Нет, это кресты из жердей…
— Правда кресты. И так много!
— С полтысячи, должно быть… Вот зачем Куриль жерди года четыре копил… Это он дорогу попу указывает. Какую страсть человек к своему делу имел. Все дочиста обдумал и рассчитал.
— Дядя. Я хочу, чтобы ты первым ехал, — сказал Косчэ-Ханидо.
— Не меня народ ждет. Тебя!
— Нет. Я ничего не сделал, чтобы въезжать…
— Адо, не обижай людей. Тебя ждут.
— Я поеду сзади. Или ночью приеду один.
Пурама подумал и благодарно вздохнул.
То, что увидел, услышал и почуял носом Косчэ-Ханидо, когда перед ним открылась родная едома, теперь вроде и незнакомая, могло поразить не только отвыкшего от людей парня, но и жителя любого острога. В абсолютнейшем беспорядке всюду торчали жилища. И было их так много, что могла закружиться голова. И наверху каждого жилища — крест. И из-за множества этих крестов в душе Косчэ-Ханидо стало холодно, неприятно: он как будто въезжал в бескрайнее кладбище… Впрочем, порядок в этом великом стойбище все-таки был — огромные тордохи и яранги богачей сгрудились в одном месте, все остальные, маленькие, были рассыпаны как попало вокруг. Снег был вытоптан до черноты, и всюду царил кавардак, как на якутском дворе, — нарты, клочья снега, навоз, вороха топлива, красные пятна крови. В одном месте — огромные кони, в другом — маленькие, там олени, здесь своры собак. Собаки брехали по-разному — одни тявкали, рычали, визжали, будто среди них шел отчаянный мелкий спор, другие — чукотские волкодавы — лаяли отрывисто, гулко, словно бухали из ружей невидимые, но грозные, уверенные в себе существа… Чем только не пахло здесь! Рыбой, вареным мясом, горьким дымом костров и сладким табачным дымом, конским навозом и русским мылом, псиной, дегтем, водкой, коровьим маслом… Была уже середина дня, народу пора бы сесть за еду, но люди будто забыли об этом. И хоть на окраине стойбища въезжавших никто не встретил, кроме юкагирских мальчишек, и Пурама, и Косчэ-Ханидо уже видели толпы людей, заполнивших большое пространство на выезде в тундру перед жилищами знати.
ГЛАВА 17
Поп до сих пор не приехал. Его ждали с утра. Утром должен был приехать и Косчэ-Ханидо, которого тоже многие ждали — одни с нетерпением, другие так, из любопытства. Но вот день дошел до середины, а не было ни того, ни другого. И люди начали волноваться. Больше, однако, тревожились за попа: как-никак, а Слепцов Кешка — поп русский, тундру он хорошо не знает, и хоть сопровождают его люди, конечно, испытанные, да ведь и они русские; какая была погода на их долгом пути, неизвестно, а встречающий Кымыыргин — человек ненадежный… С рассвета Куриль отправил навстречу попу еще пятерых мужиков на отборных оленях, и вот недавно один вернулся. Как отправленные в ночь вернулись к рассвету ни с чем, так и этот гонец нового не привез.
Ланга соблазнил ребятишек первыми встретить сказочного богатыря, но они заждались, заигрались на окраине стойбища и проглядели. А когда спохватились, Пурама и Косчэ-Ханидо уже ехали мимо пустых жилищ.
Если бы Косчэ-Ханидо был один, он бы не растерялся — в момент подлетел бы к тордоху, который узнать не составляло труда, и скрылся бы от людских глаз. Толпа ахнуть бы не успела. Но с ним был Пурама, который вовсе не собирался рассечь толпу, хорошенько огрев оленя. Напротив, Пурама ехал важно и медленно, не считаясь с тем, что переживал сейчас бедный парень.
Косчэ-Ханидо словно попал в буран, выскочив из ледяной воды. В висках у него что-то громко стучало, и стучало всего из-за одной мысли: куда глядеть и как глядеть? Если только вперед, скажут, важничает, если по сторонам, то подумают, что он ищет признания. Быть суровым, серьезным — плохо, улыбаться людям — еще хуже. С сердечной тоской он подумал о том, как было бы хорошо, если бы он подъехал к толпе простым человеком, до которого нет никому никакого дела… А в толпе между тем произошло самое страшное для него.