Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Так.
— Тогда, может, начну? Давай бубен…
— Ой, Апанаа, неужели будешь камланить? — испуганно спросил сказитель
Ланга, знавший много удивительных случаев, но о подобном споре не слышавший.
— А что — разве я хуже Каки?.. Ладно… — Куриль взял в левую руку бубен, в правую колотушку. — Вот что скажу, старуха. Если я услышу что-нибудь необыкновенное и увижу под этот звон — покорюсь тебе навсегда. Но если этого не случится — тогда смотри: я сделаю так, что никогда не будет твоего шаманского имени… Выслушала? А вы, люди, слышали?
— И ты выслушай мою
Куриль был лысый, но тут вдруг почувствовал, что на голове будто бы зашевелились волосы. Однако деваться некуда было.
— На все согласен…
— Хорошо, вот — хорошо. Ну и садись… Ты сейчас находишься между человеческим миром и нашим, шаманским. Апанаа, я не считаю тебя маленьким человеком — раз ты сдержал обещание, пришел. С большой радостью я вручила тебе свой семизвонный, одухотворенный бубен: пусть твоя дружба с ним принесет всем нам, всем юкагирам счастье и радость и пусть эта радость смоет все подозрения, какие мы питали друг к другу… Бей, Апанаа, в бубен! Бей!..
Только послушай, как надо бить. Колотушкой надо махать почаще — и следить, чтобы звон не ослабевал, был на одном уровне. Не глухой — все услышишь. И смотри мне в глаза. Умом старайся отойти от этого мира. Бубен мой не переносит молчания — ты должен петь. Иначе упадешь в обморок. Если черные струйки неверия в духов просочатся сквозь звон, ты мыслей своих не скрывай — а то после будешь умом страдать… Увидишь хвостатые существа — знай, что это мои духи. Но в глаза не смотри им, отворачивайся. Иначе духи в тебя вселятся… Удовлетвори, Апанаа, свое любопытство — и ты поймешь нас, шаманов, будешь преследовать тех, кто ругает нас и высмеивает… Теперь дай бубен… Вот так надо бить…
Бубен загрохотал в руках Тачаны. Но она быстро передала его Курилю, продолжая стучать, потом передала колотушку и сказала:
— Бей, бей — не переставай!
Она уселась напротив, выпятила вперед свою длинную лошадиную голову и вытаращила глаза.
Куриль сроду не пел. Но что делать — пришлось подчиниться. Только голос его сразу подпрыгнул, будто на кочке, сорвался и уткнулся в другую кочку.
Тогда Куриль "заехал" с иной стороны. Однако голос прогудел, как ветер в онидигиле, и совсем пропал. Стыд огнем ударил в лицо. Но Тачана закрутила головой и сказала, обращаясь к людям:
— Не получается у него. Поможем?
Она громко запела — и несколько женщин с отчаянной готовностью поддержали ее, заорали на разные голоса.
"Оглушить хочет, ум отбить хочет", — мелькнула мысль. А чувство стыда все равно усиливалось. Оно уже обжигало спину, пятки, лысину. Курилю показалось, что своим горячим телом он быстро протапливает толстый лед — и сейчас провалится в черную болотную жижу. Но его спасла ворвавшаяся в тордох Лэмбукиэ.
— Тэ-э! — удивилась она. — Что это тут делается? Куриля, голову нашего, ошаманивают? Да это как же так? Апанаа?
— Сядь, безумная, — зашипели люди. — Куриль любопытство удовлетворяет…
— Любопытство?
— После Куриля возьмешь бубен, — сказала Тачана и, отвернувшись, зловеще добавила: — Так и лезет, безумная, в пекло…
А в ушах Куриля застряло слово, сказанное с перепугу старушкой:
"Ошаманивают". Это его ошаманивают… "Чепуха, — подумал он, — видел я эти страсти, — сорок пять лет глядел и слушал…"
— Ты бей, бей, Апанаа, — спокойно проговорила шаманка. — Она всегда кричит на камланиях. К ее голосу духи привыкли.
Лэмбукиэ выявила обман и сама пришла — это было хорошей поддержкой. И Куриль, забыв о пережитом стыде, уже уверенно заколотил в бубен.
— Духи, духи, я плохо подумал о вашей хозяйке, — прошептал он довольно громко — чтоб услышала Тачана. — Я жалею об этом, я сильно жалею…
Ничего не забыл Куриль — снова запев, он уставился глазами в глаза шаманки, он напряг слух и представил себя летящим в сплошной черноте.
Неземной, нижний шаманский мир в его понятии был точно такой же, как и земной, только в нем все пространство между предметами заполнял мрак, а во мраке хозяйничали косматые и хвостатые духи, люди же там были ходячими мертвецами; шаманы, пробившись в тот мир, обретали способность видеть во мраке, все или не все видеть — этого Куриль так и не понимал… Ночью, закрыв глаза, в тишине еще можно было это все представить себе. Но сейчас, на виду у людей, под грохот бубна и пение, вообразить такую картину было трудно.
Куриль все делал честно. Он проявлял железную выдержку и терпение, он старался, напрягал, как только мог слух и зрение — и все-таки понимал, что очень далек от той грани, за которой сознание обретает какие-то новые свойства.
А рука, махавшая колотушкой, между тем начала уставать, плечевой сустав разогрелся и требовал отдыха. Сердце Куриля колотилось, дыхание все учащалось и учащалось. И он уже подумал о том, что этак можно потерять силы, а вместе с силами и рассудок и что надо кончать эти глупости. Но тут с людьми, заполнившими до отказа тордох, и с самим тордохом что-то случилось.
Лица начали вздрагивать и подпрыгивать, ровдуга стала растягиваться, удаляться, а вот уже и вся масса людей поплыла, поплыла в разные стороны…
Куриль испугался. Удары колотушки теперь доносились как будто издалека — вроде кто-то в стороне тесал топором жердь. В глазах Куриля потемнело — и ему уже почудилось, что перед самым лицом промелькнуло какое-то мохнатое, растрепанное существо, — однако испуг, удивление, чувство беспомощности из-за потери сил — все это вдруг исчезло, подавленное безумным желанием захохотать. Курилю неожиданно показалось, что Тачана сидит без головы и что эту ее длинную голову кто-то сзади держит на палочке, выставив чересчур далеко вперед, и поворачивает ее туда и сюда… Темнота разрядилась, тордох опять сузился, люди придвинулись на прежнее место. Куриль бросил взгляд на Каку. Черное лицо чукчи блестело от пота, от напряжения, выпученные глаза страшно светились белками…