Хаос как стратегия глобализма
Шрифт:
Но хаос при этом оказывается программируем. Программирование в нужных для США целях осуществляется, по признанию Манна, посредством использования «идеологических вирусов». Этими вирусами заражаются народы и далее заражают друг друга. Использование американским политологом метафоры «компьютерных вирусов» еще в начале 1990-х гг., когда такого рода аналогии еще не имели большой популярности, показывает, что выдвигаемый концепт находился в мейнстриме общественного дискурса.
«Идеологическое обеспечение каждого из нас, – заявляет Манн, – запрограммировано. Изменение энергии конфликта людей …направит их по пути, желательному для наших целей национальной безопасности, поэтому нам нужно изменить программное обеспечение. Как показывают хакеры, наиболее агрессивный метод подмены программ связан с «вирусом». Но не есть ли идеология лишь другое название для программного человеческого вируса? … С этим идеологическим вирусом в качестве нашего оружия США смогут вести самую мощную биологическую войну и выбирать,
33
Савченко А.В. "Теория хаоса" Стивена Манна и корпоративное управление. [Электронный ресурс]. URL:(дата обращения 23.06.2023 г.).
34
Mann S.R. Chaos Theory in Strategic Thought // Parameters (US Army War College Quarterly), Vol. XXII, Autumn 1992. Р. 54 – 68.
Манн был, впрочем, в разработке теории управляемого политического хаоса не одинок. Авторами специальных работ по проблематике управляемого хаоса выступали, к примеру, Митчелл Уолдроп, Стивен Левин, Джеймс Розенау, Джеймс Глейк и другие. Идеи хаотизации как инструмента мирового развития прочно вошли в политологический арсенал, что предполагало попытки их использования на практике.
Тема хаоса в рефлексии Русской идеи
Тема хаоса вызывала соответствующую рефлексию и в русской общественной мысли. Можно даже считать ее одним из главных вопросов в развитии русской идеи. Такая рефлексия связывалась с неприятием любых регламентаций, навязывания системы формального права. Запад устанавливал регламентацию на основе закона, Восток – ритуала. Для России было чуждо и то и другое. Неприятие регламентов позволило Н.А. Бердяеву заявлять, что русский человек по природе своей анархист. 35 Ранее о врожденном русском анархизме и бунтарстве писал М.А. Бакунин.
35
Бердяев Н. А. Русская идея: основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.: Наука, 1990. С. 43 – 271.
Ментальные особенности делали русского человека особо восприимчивым к технологиям хаоса. Эти склонности были известны противникам, использующим их в своих политических целях. Хаос в русской версии обозначался понятием «смута». И периодически Россия в своей истории вступала в период «смутного времени». Потом для преодоления смут требовалась сверхмобилизация, максимальное напряжение всех сил.
Малоросская часть русского народа была исторически особо подвержена технологиям хаоса. Так было и во времена гетманства Запорожского, и современные времена. Вероятно, в такой предрасположенности сказывались глубинные традиции, идущие от «дикого поля». Казацкая вольница при своей радикализации могла быть канализирована в направлении хаоса. В Великороссии символом такой вольницы стала «пугачевщина», в Малороссии – «махновщина» (ранее – «хмельниччина»).
Свобода – liberte трансформировалась в России в «волю». Об их категориальном различии писал русский философ – эмигрант Г. П. Федотов: «Никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха. Воля есть прежде всего возможность жить или пожить по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе, воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал московской воли, как Грозный – идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвения страсти, – разбойничества, бунта и тирании. Когда терпеть становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям – пока сердце не отойдет, злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам. Вяжите меня. Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе «Чертогон»,
36
Федотов Г.Р. Россия и свобода // Знамя. 1989. № 12. С. 197-214.
Выбор в пользу «воли» перед порядком проходил красной нитью через историю русской литературы. А.С. Пушкиным, М.Ю. Лермонтовым, Н.В. Гоголем, Л.Н. Толстым, Ф.М. Достоевским, А.М. Горьким, М.А. Шолоховым – едвали не каждым из великих отечественных писателей были созданы яркие образы преступающих закон бунтарей. Герой Ф.М. Достоевского в «Записках из подполья» рассуждал о возможности отказаться от рационального счастья жизни в «хрустальном дворце». Л.Н. Толстой в «Войне и мир» посвятил много внимания развитию идеи об истории как совокупности миллионов случайностей. Русский Серебряный век поднял ницшеанскую тему правды дионисийского начала. Идея бунта против западной рациональности и мещанства была взята за основу течением «скифства». Русский хаос должен был снести западную цивилизованность. «Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы», – обращался Александр Блок к Западу как бы с позиции российского варварства.
Все эти литературные рефлексии выстраивались на ложном противопоставлении. Слова Ивана Солоневича в «Народной монархии» о «кривом зеркале» русской литературе являлись действительной констатацией созданных ей мифов, среди которых был и миф о русском бунтарстве. 37 Ложность противопоставления состояла в утверждении хаоса (бунта, воли) как способа преодоления системы регламентов, бюрократизма, несвободы. Ложность этого пути состояла в том, что каждое погружение в хаос оборачивалось новыми регламентациями и новым бюрократическим прессингом, зачастую более тяжелым, чем прежний. Выход же в преодолении бюрократизма был другой. И заключался он реализации идеалов соборности. Соборное бытие преодолевало одновременно как пороки бюрократического порядка, так и анархического хаоса. Об искушении хаосом, которому могут быть присвоены и иные названия, следует, исходя из исторического опыта российских смут, предостеречь и власть, и патриотическую общественность. А попытка такого искушения с высокой вероятностью, учитывая степень бюрократизма в современном государственном управлении Россией, состоится.
37
Солоневич И.Л. Народная монархия. М.: Родина, 2021. 432 с.
Неопределенность как методологический кризис
Неопределенность будущего не есть исключительная характеристика современной эпохи. В истории мировой общественной условно во взгляде на будущее можно выделить три основных подхода:
1. детерменистский, исходящей из того, что оно предопределено, и весь вопрос состоит в нахождении социальных законов развития;
2. индетерменистский, подразумевающий «господство случая», а соответственно, фундаментальную неопределенность;
3. сценарно-вариативный, допускающий вариативность реализуемых сценариев, выбор альтернатив.
Долгое время в европейских общественных науках господствовал детерменизм, и будущее в соответствие с ним воспринималось социально заданным. На уровне массового сознания это порождало психологическую уверенность в отношении «светлого завтра». Но образ этого завтра оказывался идеологически варьируемым. Коммунизм, либерализм или национализм исходили из разного понимания сущности законов развития. Будущее было определено, но оно определялось исходя из выбора парадигмы.
Сегодня методологически произошел сдвиг к другому краю. Постмодерн заявил о принципиальной непознаваемости перспектив завтра, сделав акцент на нарративах самовыражения. Получили распространение идеи эджайлизации, выражаемые в снятии с повестки ввиду неопределенности будущего понятия целей.
Речь идет таким образом не о том, что постижение будущего принципиально осложнилось. Его постижение всегда было крайне сложной задачей. Проблема в другом – современном методологическом кризисе общественных наук. Утверждение о непостижимости будущего оказывается на поверку сведено к отсутствию соответствующего инструментария ее постижения.
Нуждается в уточнении в свете выбора базовых методологических подходов и понятие «тенденция». Существуют эпохи, когда анализ тенденций и трендов функционален. Это время монотонных процессов. На основе тенденций – чаще всего методики экстраполяций – даются прогнозы развития, определяется вектор изменений. Но есть эпохи, к которым относится и нынешняя, когда более целесообразным оказывается не анализ тенденций, а исторических развилок. Современная ситуация, диспозиция которой в значительной мере оказалась задана вызовом Covid, такова, что прежними тенденциями выход из нее никак не предрешается. Выбор парадигм может быть различным и даже дихотомическим.