Хаос
Шрифт:
Тихим, срывающимся голосом, он говорит он:
— Я не знаю.
— Лучше бы за то, что так долго ждал, чтобы рассказать нам, а не за что-то еще, — предупреждает Мэйсон, и у меня вырывается слабый вздох. Он в ярости — в ярости на Кэла за то, что тот не сказал им и скрывал, кто он есть. Ни за что другое.
Кэл снова поднимает взгляд и смотрит на нашего брата, пока слезы не начинают скатываться по его щекам. Когда я подношу пальцы к своим щекам, понимаю, что они такие же мокрые.
Мэйсон чертыхается и встает, сдергивая
— Я чертовски люблю тебя, Кэл. Перестань быть ребенком.
Кэл тихо смеется сквозь слезы, и следующим встает мой отец. Он притягивает Кэла к себе для еще одного сокрушительного объятия, и один за другим моя семья принимает его. Они забывают обо мне, пока рыдания не вырываются из моей груди и все взгляды не обращаются в мою сторону.
— О, ради бога, Кит, — говорит Мэйсон. — Иди сюда.
Это банально. Это самое сердитое семейное объятие в истории семейных объятий во всем мире. Но оно исцеляет некоторые сломанные части внутри Кэла, или, по крайней мере, я надеюсь, что так. Десять лет он боялся этого момента, и единственное, что кого-то расстраивает — это то, что он провел десять лет, боясь этого момента.
— И так… Лэти, да? — спрашивает папа, и Кэл краснеет, как кроссовки Брайса.
— Я знал, что между вами что-то происходит, — вмешивается Брайс, но Мэйсон смеется и толкает его локтем.
— Не знал.
— Знал.
Я улыбаюсь, когда мамина рука опускается мне на плечо.
— Не думай, что мы забыли о тебе, — предупреждает она.
Мое сердце замирает, и тишина между нами распространяется по всей комнате. Время тайны Кэла истекло, и теперь настало время моей. И это время не пройдет весело, потому что я почти уверена, что введение моей семьи в неё включало в себя слишком много матерных слов.
— Мы можем поговорить об этом завтра? — спрашиваю я, делая шаг назад, к двери комнаты.
— Садись, — приказывает папа, и я делаю, что мне велят. — А теперь все остальные-вон.
Мои братья начинают протестовать, но, когда его взгляд становится таким же твердым и каменным, как у них, они стонут и следуют его приказу. Даже Кэлу приходится уйти, закрыв за собой дверь и оставив только маму и папу, сидящих на диванной подушке рядом со мной.
Я судорожно сглатываю.
— Я не собираюсь кричать на тебя из-за того, что случилось за ужином, — говорит папа, и моему мозгу требуется минута, чтобы переварить его слова.
— Нет?
Он качает головой. Мама держит его руки у себя на коленях, молчаливо поддерживая все, что он говорит.
— Нет. Я задержу тебя здесь минут на пять, чтобы твои братья подумали, что мы справились с этим, а потом отпущу.
Мама смотрит на него через плечо, мягкая улыбка касается ее лица. Затем она снова поворачивается ко мне и говорит:
—Ты не хочешь поговорить с нами о чем-нибудь? Или только со мной… Я могу выгнать твоего отца.
Я не могу удержаться от смеха, несмотря на
— Я так не думаю.
— Ты уверена, милая?
Делаю глубокий вдох и киваю.
— Уверена.
— Ладно. Ну, тогда я просто скажу тебе одну вещь, а потом ты можешь идти. — Я жду, и она гладит меня по колену. — Этот парень Шон — гребаный мудак, если не видит, какая ты особенная.
Я изумленно смотрю на маму, шокированная от ругательства, которое она только что нагло произнесла, и она абсолютно серьезно кивает, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.
— Гребаный мудак.
И, о боже, ничего не могу с собой поделать — я начинаю смеяться. Сильно. И она, и мой отец улыбаются при этом звуке.
— Любой парень, который хочет держать тебя в секрете, не стоит того, чтобы на него сердиться, — добавляет она. — Пошли его. Но вот что я тебе скажу… — Мама сжимает мое колено, прежде чем отпустить. — Я видела, как он смотрел на тебя сегодня вечером, и когда ты выскочила из-за стола, он, кажется, не хотел держать тебя в секрете. Он встал со стула еще раньше твоих братьев, и знаешь, что он сделал? Погнался за тобой. Он даже не колебался.
Я жую внутреннюю сторону щеки, легкость ушла из моего разбитого сердца. Оно снова тяжелое, рваное, запутавшееся, кровоточащее.
— Я точно не знаю, что произошло между вами в старших классах, — продолжает она.
— А я даже не хочу знать, — бросает папа.
— Но… я только что видела его. Я просто… я видела, как быстро он бежит за тобой.
Не знаю, что на это ответить, поэтому молчу. И когда папа смотрит на часы и говорит, что я могу идти, я ухожу.
Дверь моей спальни заперта в ту ночь, когда кто-то стучит в нее в тридцатимиллионный раз. Сначала, это был Мэйсон. Потом Брайс. Потом Мэйсон. Потом Райан. Потом Мэйсон. Потом снова Мэйсон. Сейчас…
— Пароль? — кричу я в сторону закрытой двери, и Кэл кричит в ответ:
— Бангаранг!
Не могу удержаться от слабой улыбки, поднимаясь с кровати, чтобы впустить его. Понятия не имею, почему он ответил «Бангаранг», но я вроде как люблю его за это. Пароль — это игра, в которую мы играли с самого детства. Пароля никогда не было и не будет, но в течение многих лет мы убеждали моих братьев, что я каждый день придумываю новый пароль, и что Кэл был единственным, кто когда-либо знал его.
Когда распахиваю дверь, Кэл проскальзывает внутрь, прежде чем кто-либо из моих братьев успевает проскочить по коридору и ворваться внутрь. В конце концов, я поговорю с ними. Просто… просто не сегодня. Сегодня мне не нужен их личный бренд психоза. У меня и своих хватает.
— Эй, — говорит Кэл, когда я закрываю замок стоимостью тридцать долларов, купленный на деньги, полученные на мой одиннадцатый день рождения. Когда у вас есть четыре брата, и вы начинаете носить бюстгальтеры, у вас есть приоритеты.