Харама
Шрифт:
— Но ты-то не задаешься.
— Правда? — Лусита умолкла, как бы ожидая, что Тито скажет еще что-нибудь, затем добавила: — А вот и да. Бывает, и я задаюсь, хоть ты этому не поверишь.
Помолчали, потом Луси снова спросила:
— Тито, а как ты относишься к тому, что девушка ходит в брюках? Как Мели.
— А как мне к этому относиться? Да никак, одежда, как всякая другая.
— Но тебе нравится, когда девушка в брюках?
— Не знаю. Должно быть, смотря по тому, идут они ей или нет.
— А я, представь себе, тоже хотела
— Все это глупости. В конце-то концов, ну что с тобой случится?
— Ага, а людей насмешить, разве этого мало?
— Мало ли чем можно насмешить людей. К тому же я не понимаю, почему именно ты должна насмешить людей.
— Да у меня фигура не очень подходящая для того, чтобы носить брюки.
— Да что ты, детка, ты же не коротышка. Росту хватает. Вовсе не надо быть высокой, чтобы хорошо смотреться.
— А ты считаешь, что у меня внешность ничего?
— Конечно, ничего. По-моему, ты вполне можешь нравиться.
Лусита немного подумала и сказала:
— Да я вообще-то понимаю, что ты все равно так ответил бы, даже если б думал наоборот.
— Может, и так, только я сказал то, что думаю. — Он посмотрел на нее с улыбкой. — И пойдем-ка в тень, пока мы не изжарились заживо.
И они поднялись.
Снова заговорил мясник, в голосе его звучали осторожные нотки:
— А я вот не понимаю, зачем это вы говорите о своих годах. Если б вы захотели, вполне могли бы устроиться.
Лусио пожал плечами?
— Куда? Да я теперь и делать-то почти ничего не умею… Да еще с тем, что у меня за плечами!
Аниано спросил:
— А какая профессия была у вас раньше?
— Я был пекарем. Держал пекарню в Кольменаре. Мой компаньон ее продал и денежки прибрал к рукам. Ясное дело, рассчитывал, что я оттуда никогда не выберусь. Говорили, он в Ла-Корунье открыл то ли торговлю, то ли еще какое дело. Этот тип все захватил, ну что ж — вечная слава… Ищи ветра в поле…
— Да такого не может быть! Разве не осталось бумаг? Регистрации где-нибудь, документа на ваше имя, ну хоть что-то?
Мужчина в белых туфлях тоже заинтересовался.
— Бумаги! Что там бумаги! — сказал Лусио. — Попробовали бы в те годы найти какие-нибудь бумаги, что-нибудь доказать, куда там. Каждый тянул к себе, а потом поди угадай, кто по какому месту тебя стукнул. Так что у меня и мысли-то не было восстановить дело.
— Это верно, — согласился мужчина в белых туфлях. — Можно сказать, кроме неприятностей ничего не наживешь. Лучше уж так: оставайся там, куда упал, когда тебя свалили. Вы жизнь знаете.
— Да, вы и представить себе не можете, чего мне стоило ее узнать. Уж лучше бы я и не знал. Когда ты наконец приобретаешь опыт, то видишь, что он тебе так дорого обошелся, так дорого, что можно бы и без него обойтись, одно
— Я не согласен, — возразил Аниано, — не могу с вами согласиться. Самое худшее — признать себя побежденным. Это последнее дело. Необходимо бороться. Добиваться победы!
— Вы так думаете? — протянул Лусио, вперяя в него взгляд. И вдруг сменил тон и продолжал спокойно: — Ну, а тебе-то сколько лет, парень? Сдается мне, совсем мало, чтоб знать хоть что-нибудь о тех временах. Тогда ты, должно быть, еще под стол пешком ходил…
Аниано покраснел, у него даже потемнела переносица. А Лусио продолжал:
— Значит, не надо признавать себя побежденным? Когда-нибудь ты узнаешь, если доведется, что признать или не признать себя побежденным — совсем не так просто… Тогда ты поймешь. А сейчас лучше бы ты не открывал рта, понял?
— А вы, кажется, претендуете на то, что много знаете! Но никто вам не давал повода мне тыкать! Тоже мудрый старец нашелся!
Чамарис взял его за руку, пытаясь успокоить. Лусио холодно произнес:
— Я не старик, понимаешь? Это ты — мальчишка. Глупый и дерзкий паренек. Это пройдет. Только и всего.
Аниано очень разволновался. Маурисио сказал ему:
— Будет вам, Аниано, не горячитесь.
— Я не горячусь. Вот этот сеньор, который думает, что знает больше всех, берется меня отчитывать. А я не ребенок и не дурачок какой-нибудь. Я учился, чего он и не нюхал. И не для того я закончил полный курс, чтобы кто-то меня тыкал и разговаривал со мной таким тоном.
Чамарис терял терпение. Мясник подмигнул и тихонько сказал с видимым удовольствием:
— Вот-вот… Теперь он вылезет со своим образованием.
Аниано продолжал, пылая негодованием:
— В счете, грамматике, географии и во всем прочем я могу потягаться с этим сеньором! Вот тут-то и станет ясно, так ли уж много он знает, как ему кажется! Семь лет протирать локти, чтобы потом явился отставной пекарь, назвал тебя дурачком и учил бог знает чему.
— Жизни, сынок, жизни, — сказал кто-то.
Маурисио замахал на Аниано обеими руками, призывая его успокоиться:
— Тш-ш-ш… Успокойтесь, успокойтесь, приятель. Никто тут не собирается отнимать у вас ваши заслуги. Никто не отрицает ваших достоинств как человека образованного, ученого. В них никто не сомневается. Все мы знаем, что такое образование и чего стоит его получить. Никто не оспаривает вашу культурность, нет.
— Так кем же он себя возомнил, чтобы вот так ни с того ни с сего мне тыкать? Нет уж! Я добился положения и получил должность благодаря образованию и имею полное право на то, чтобы со мной обращались, как подобает моему положению… Поняли?
От злости у него даже слезы выступили на глазах, но все втихомолку посмеивались.
— Ну да, ну да, конечно, — говорил Маурисио, — все это достойно уважения, кто говорит, что нет.
— Скажите, сколько с меня? — И Аниано вытащил деньги.
— Одиннадцать песет.