Харбинские мотыльки

Иванов Андрей Вячеславович

— Нет, говорю же — не лечил. Мы кофе пили вместе по-соседски.

— С коньяком небось.

— С коньяком, с коньяком, это точно. Лечится он в Берлине, ездит в Баден, кто-то у него там, ведь он наполовину австрияк! Говорит, доктор ему настоятельно посоветовал диету соблюдать. Так он сменил свиной шницель на куриный. Представляете? Я не удержался и рассмеялся. Вот так диета!

— Да, поесть герр Тидельманн любит…

— И игрок — страсть какой!

— Игрок?..

— А вы не знали? На ипподром с директором табачной фабрики и этим как

его… мусью вашим…

— Мсье Леонард?

— Да, с мсье Леонардом, втроем.

— Так и мсье Леонард тоже игрок?

— А как же! Еще какой игрок! Я их всех вместе на ипподроме часто видел.

— Так и вы, доктор, тоже на лошадей ставите?

— Нет, боже упаси! Я не играю, я — развеяться хожу. Знаете, покричишь, покричишь, руками в воздухе помашешь, тростью о лавку хряснешь — и пары выпустил, домой идешь как новый. А Тидельманн азартный, трясется, когда на последний круг заходят, кричит и краснеет, весь заливается краской, аж багровеет. Странно, что вы не знали про ипподром…

Борис почувствовал себя неуютно; ему захотелось уйти или заговорить о чем-нибудь другом, но сделать это так, чтобы д-р Мозер не заметил, чтоб тому не показалось, будто он убегает от его слов.

Кажется, краснею. Он вытер испарину платком.

— Кофе с коньяком, — кивнул д-р Мозер, улыбнувшись.

— Да, опять спать не смогу.

— Вот, погодите. — Доктор полез в саквояж, щелкнул, достал пузырек. — Держите!

— Что это?

— За полчаса до того, как ляжете, примите, будете спать как убитый.

Борис спрятал пузырек в карман. Рука его ткнулась в конверт с бумагами, который ему выдал Тидельманн. Письма с его рекомендацией: на эстонском рукою секретаря, и на немецком — сам он писал. «Будете в Германии, может пригодиться, — сказал старик, на прощанье пожимая руку. — Да и вообще, если в Германии будете, напишите мне!» Там была и карточка с его адресами в Австрии и Германии; чек на несколько крупную сумму.

А ведь для меня Т. был чем-то вроде трамвая: сел и поехал, и все двадцать лет так и ехал… Т. для меня был просто хозяином. Стыдно признаться, но почти ничего, кроме хозяина, я в нем не видел: хозяин, который должен дать работу и эту работу оплатить. Я на него даже сердился, когда не было работы. Но и сердился я на него как-то не так, как сердятся на человека, а как на лошадь или неисправный механизм. Вот и к фрау Метцер у меня почему-то те же чувства.

— Вот и домовладелка моя, кажется, готовится уехать, — сказал он, чтобы заглушить мысль. — И сверх всего этого надо хлопотать о подданстве.

— Надо, конечно.

— Так что никакое лекарство тут не поможет.

Доктор вздохнул:

— Да, лекарства против таких вещей нет. Но поверьте мне, я вам дал нечто такое, что заставит вас спать хотя бы.

— Я, конечно, попробую, спасибо… Спасибо!

— Ну, а как ваше зрение? С тех пор не падало?

— Нет.

— А с наступлением сумерек?

— Нет.

— Овощное рагу.

— Только этим и питаюсь — на мясо денег не хватает.

—

Заходите к нам раз в неделю, пообедаем.

— Вот только подыщу угол…

К ним подошел потный хозяин кафе, попросил пересесть за другой столик:

— Прошу прощенья… Ради всего святого, такое неудобство… Все венские стулья на продажу… Извините… Вот некстати приехали, ждут, надо все успеть, склады закрываются, потом не будет возможности… Позвольте, простите… Все идет с молотка!

— И эти стулья? — спросил доктор, с улыбкой поглаживая венский стул, на котором вот только сидел.

— Да, именно эти стулья. Сюда, пожалуйста.

Подвел к низенькому невзрачному столику, на котором уже стояли приборы, рюмки с коньяком, кофе.

— Это от меня.

И убежал. Сели.

— Да, бегут немцы, — сказал доктор, старый стул под ним согласился. — Мои пациенты, русские немцы, почти все уехали, и почти все в Финляндию. Говорят, что оттуда подадутся в Швецию. Очень путаный маршрут. А вы что не уехали? Вы, кажется, собирались в Аргентину… или Парагвай…?

— Парагвай? Я? Нет, вряд ли это был я. С моими документами не то что в Парагвай, в Ригу не съездить, а теперь и до Юрьева… Двадцать пять километров от места жительства. Не дальше!

— Ах да, простите. Плохо получилось тогда с вашими документами!

Как образцовый старик он все забыл и тут же вспомнил, больше, чем было, и в мельчайших подробностях, весь кошмар, с которым Ребров боролся ночами, доктор Мозер с легкостью кухарки вынул и развернул, перелистал как альбом, вслух перебрал все станции: и смерть родителей, и то, что отец дольше всех держался, и бедную девочку, сколько ей было, ах да, пять лет, и сбережения со всеми документами, кто-то воспользовался неразберихой, деньги, документы, драгоценности… ай-ай-ай…

— Не прощу себе, — приговаривал доктор. — Нет, сколько лет пройдет, не прощу!

— Ну, при чем тут вы?

— Не уследил. Я отвечал! В госпитале за всех отвечает врач! По тем временам меня могли расстрелять.

— Всех могли расстрелять в те времена. За всеми не уследишь. Столько людей… у каждого что-нибудь да украли… У вас в госпитале человек сто было.

— Не меньше, это точно. В январе двадцатого уже ни камфоры, ни морфия, ничего не оставалось, ни-че-го. Что за время! А что за чертовщина была под Нарвой! Уму непостижимо! Вы помните?

Борис поморщился.

— Ах, да вам было-то…

— Семнадцать исполнилось той зимой.

— Нежный возраст.

Ребров отвернулся. Не вспоминать. Но не смог. Всплыл сиреневый Ямбург, весь в мареве и пыли. Влюбленные парочки, Тенистый сад, виселица возле аккуратного собора, бородатые дворники с метлами, огрызки веревок на ветках молодых дубков, каждый вечер медленное шествие под похоронный марш… Все еще были живы, всё казалось театром, и музыка, и война, ингерманландские торговки, сквозь пыльцу поблескивающая Луга, мостик над ней, мальчишки с удочками, ивы, винтовочный салют и Коль славен наш Господь в Сионе…