Хармс Даниил
Шрифт:
Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу.
Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.
Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шёл шёл человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят.
Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, что бы объяснить прохожим свою остановку. Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома. Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку.
В аптеке
Не стоит описывать, что ещё делал Иван Яковлевич, потому что все его дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не попал и к шести часам вернулся домой.
Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван, повернулся к стене и по-пробывал заснуть.
Но должно быть, Иван Яковлевич перекурился, потому что сердце билось очень громко, а сон убегал.
Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол.
Так просидел Иван Яковлевич до половины девятого.
— Вот если бы мне влюбиться в молодую красиву<ю> даму, — сказал Иван Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и выт<а>ращил глаза.
— В молодую брюнетку, — сказал Иван Яковлевич, отводя руку ото рта. — В ту, которую я видел сегодня на улице.
Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил.
В коридоре раздалось три звонка.
— Это ко мне, — сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и курить.
* * *
«Макаров! Подожди!» — кричал Сампсонов, но Макаров, не обращая внимания на крики Сампсонова, бежал и бежал. Уже не хватало дыхания, уже клокотало в груди у Макарова, но Макаров бежал, размахивая кулаками и глотая воздух широко раскрытым ртом.
Не смотря на все усилия, Макаров бежал небыстро, поминутно спотыкался и придерживался руками за все встречные предметы. Наконец, пробегая мимо ветлы, Макаров зацепился карманом за сучок и остановился.
Теперь побежал Сампсонов. Сампсонов бежал легко и свободно, прижав кулаки к бокам. На лице Сампсонова сияла счастливая улыбка и было видно, что бег ему доставляет удовольствие.
— Эй, Макаров! Сейчас я до тебя добегу! — крикнул Сампсонов, но с этими словами спотыкнулся о кочку и упал.
Теперь опять побежал Макаров. Макаров бежал в лес. Вот он мелькнул среди кустов можевельника, потом его голова показалась из за мелких сосенок и наконец Макаров окончательно скрылся с глаз.
Сампсонов вынул из кармана маленькую черную гнутую трубку с металлической крышечкой и резиновый кисет, набил трубку табаком, раскурил её, сел на пень и пустил облако синего табачного дыма.
* * *
Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа. Он выглянул из под одеяла и сразу же увидел потолок. Потолок был украшен большим серым пятном с зеленоватыми краями. Если смотреть на пятно пристально, одним глазом, то пятно становилось похоже на носорога, запряжённого в тачку, хотя другие находили, что оно больше походит на трамвай, на котором сидит верхом великан, а впрочем, в этом пятне можно было усмотреть и очертание даже какого-то города. Иван Яковлевич посмотрел на потолок, но не в то место, где было пятно, а так, неизвестно куда, при этом он улыбнулся и сощурил глаза. Потом он вытаращил глаза и так высоко поднял брови, что лоб сложился как гармошка и чуть совсем не исчез, если бы Иван Яковлевич не сощурил глаза опять и вдруг, буд то устыдившись чего-то, натянул одеяло себе на голову. Он сделал это так быстро, что из под другого конца одеяла выставились голые ноги Ивана Яковлевича и сейчас же на польшой палец левой ноги села муха. Иван Яковлевич подвигал этим пальцем и муха перелетела и села на пятку. Тогда Иван Яковлевич схватил одеяло обеими ногами, одной ногой он подцепил одеяло с низу, а другую ногу он вывернул и прижал ей одеяло с верху, и таким образом стянул одеяло со своей головы. «Шиш», — сказал Иван Яковлевич и надул щёки. Обыкновенно, когда Ивану Яковлевичу что ни будь удавалось или, наоборот, что ни будь совсем не выходило, Иван Яковлевич всегда говорил «Шиш»; разумеется, не громко и вовсе не для того, чтобы кто ни будь это слышал, а так, про себя, самому себе. И вот, сказав «шиш», Иван Яковлевич сел на кровати и протянул руку к стулу, на котором лежали его брюки, рубашка и прочее бельё. Брюки Иван Яковлевич любил носить полосатые. Но раз действительно нигде нельзя было достать полосатых
— Простите, — сказал служащий, — вы не можите сказать мне, как пройти в сторону… этого… государственного… биржи?
— Это вам надо итти по мостовой… по мосту… нет, вам надо итти так, а потом так, — сказал Иван Яковлевич.
Служащий сказал спасибо и быстро ушёл, а Иван Яковлевич сделал несколько шагов вперёд, но увидав, что теперь навстречу ему идёт не служащий, а служащая, опустил голову и перебежал на другую сторону улицы. На службу Иван Яковлевич пришёл с опозданием и очень злой. Сослуживцы Ивана Яковлевича конечно обратили внимание на зелёные брюки со штанинами разного оттенка, но, видно, догадались, что это причина злости Ивана Яковлевича и расспросами его не беспокоили. Две недели мучился Иван Яковлевич, ходя в зелёных брюках, пока один из его сослуживцев, Апполлон Максимович Шилов, не предложил Ивану Яковлевичу купить полосатые брюки самого Апполлона Максимовича, буд то бы не нужные Апполлону Максимовичу.
* * *
— Ва-ва-ва! Где та баба, которая сидела вот тут, на этом кресле?
— Почём вы знаете, что тут сидела баба?
— Знаю, потому что от кресла пахнет бабой (нюхает кресло).
— Тут сидела молодая дама, а теперь она ушла в свою комнату, перебирать гардероб.
* * *
Ровно 56 лет тому назад родился Иван Андреевич Редькин. Теперь это такая знаменитость, что мне нет нужды говорить, кто он такой. Ведь подумать только, за пятьдесят шесть лет чего только успел сделать этот человек! Да, гений не шило — в мешке не утаишь.
Осознав день своего рождения, Иван Андреевич Редькин купил банку шпрот и спрятал её в ящик письменного стола.
— Я слишком знаменит, что бы рассчитывать, что никто не придёт меня поздравить, — сказал сам себе Редькин. — А если кто ни будь придёт, тут-то я и угощу его шпротами.