Хармс Даниил
Шрифт:
Евстигнеев смеётся: Хы-хы-хы!
Евдокия: Нет, больше я не могу! Это не человек, а зверь какой-то! (Поднимается с колен). Слушай, Евстигнеев! Я делала всё, чтобы образумить тебя. Ничего не помогает. Я слабая и не могу сама отнять у тебя флейту. Ты меня прсто поколотишь. Поэтому я решила прибегнуть к крайнему средству. Ты слышешь, что я тебе говорю? Евстигнеев! Ты слышешь?
Евстигнеев(дует в флейту): Фю-фю-фю!
Евдокия: Да ты слышешь, что я тебе говорю? Ах, так! И слушать не желаешь!
Евстигнеев (перестает дуть в флейту).
Евдокия: Ты слышал? Сейчас позову дворника.
Евстигнеев: Зачем?
Евдокия: А затем, что мы с дворником отнимем у тебя флейту, сломаем её и выбросим на помойку.
Евстигнеев: Нет? Хы-хы-хы!
Евдокия: Не нет, а именно, да!
Евстигнеев: Как же так? (рассматривает флейту и пробует в неё дунуть)
Евдокия: Ах, ты опять! Ну ладно…
Евдокия: Кто там?
Голос за дверью: Дарочка! Это я! Открой, силь-ву-пле!
Евдокия: Ах, это ты, Вера! Сейчас, одну минутку. (Евстигнееву): Спрячь флейту!
Евстигнеев смеётся: Хы-хы-хы!
Евдокия: Дай сюда флейту! Сию же минуту дай сюда флейту!
Евстигнеев (пряча флейту за спину): Хы-хы!
Евдокия: Сейчас Верочка! (Евстигнееву): Ты дашь мне флейту? Ах, так!., (проходит к двери и открывает её). Входи Верочка!
Евдокия: Вот познакомся: Евстигнеев, мой муж. А это Вера Александровна Сулинапова — моя двоюродная сестра.
Сулинапова(подходя к Евстигнееву). Очень рада с вами познакомиться!
Евстигнеев: Хы-хы-хы!
Евдокия: Садись, Вера, вот сюда и рассказывай, как ты живешь?
Сулинапова: О, душа моя, столько новостей! Столько новостей! Я брежу театрами и светской жизнью. Да, милочка, я вся для общества! Грегуар подарил мне тончайший заграничный чулок, но, к сожалению, только один. Так что его нельзя носить. Но я, когда ко мне приходят гости, бросаю этот чулок на диван, будто забыла его убрать, и все конечно думают, что у меня их пара. Борман увидал этот чулок и сказал: «Такими чулками кидаться нельзя!» А я ему сказала: «О! у меня их целая
Евстигнеев: Хы-хы!
Сулинапова: Ой! Я говорю такие вещи в присутствии мужчины. Но вы всё таки муж моей сестры и потом, мы, люди высшего общества, можем позволить себе некоторые фривольности.
Евстигнеев: Хы-хи! (дует в флейту)
Сулинапова: Что это?
Евдокия: Да это мой муж хочет на флейте играть.
Сулинапова: Господи! Зачем же это?
Евдокия: Ах, Вера! Он целые дни изводит меня этой флейтой. Вот видишь? Так он с утра до вечера.
Сулинапова: Да ты спряч от него эту трубку.
Евдокия
<1935–1936>
* * *
У одной маленькой девочки начал гнить молочный зуб. Решили эту девочку отвести к зубному врачу, что бы он выдернул ей ее молочный зуб.
Вот однажды стояла эта маленькая девочка в редакции, стояла она около шкапа и была вся скрюченная.
Тогда одна редакторша спросила эту девочку, почему она стоит вся скрюченная, а девочка ответила, что она стоит так потому, что боится рвать свой молочный зуб, так как, должно быть, будет очень больно. А редакторша спрашивает: «Ты очень боится, если тебя уколят булавкой в руку?» Девочка говорит: «Нет». Редакторша уколола девочку булавкой в руку и говорит, что рвать молочный зуб не больнее этого укола. Девочка поверила, пошла к зубному врачу и вырвала свой нездоровый молочный зуб.
Можно только отметить находчивость этой редакторши.
* * *
Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего ни будь иное, что ни будь рыбное, колбасное или даже молочное.
В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно-серыми точками. Но колбаса эта пахла почему то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать её он не советует.
В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял прикащик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку ближе подойти боялись.
И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел на улицу.
Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я только помню, что на нём было что то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.