Хасидские рассказы

Перец Ицхок-Лейбуш

То два ангела катят в рай золотое кресло на колесиках для Бонце.

Что это засверкало?

То пронесли золотой венец, украшенный драгоценными камнями, тоже для Бонце.

— Как, еще до приговора «небесного судилища»? — изумленно и не без некоторой зависти спрашивают праведники.

— Вот еще, — отвечают ангелы, — это ведь будет простой формальностью.

Против Бонце даже у небесного фискала язык не повернется. «Дело» продолжится не более пяти минут.

Шутка сказать — Бонце-молчальник!..

Когда ангелочки

подхватили Бонце в воздухе и спели в честь его песню, а праотец Авраам потряс ему руку, как старому товарищу, когда услышал, что для него в раю уготовано кресло, что его там ждет венец, и что на суде о нем дурного слова не скажут, Бонце, как и на этом свете, молчал. Сердце у него сжалось от страха. Он был уверен, что это сон или простое недоразумение.

Он привык к этому. Не раз ему при жизни снилось, что он собирает деньги с поля, на котором разбросаны миллионы, а просыпался еще большим бедняком, чем лег… Не раз люди по ошибке приветливо улыбались ему, говорили ему ласковое слово, а потом, плюнув, уходили.

— Такова уж моя судьба, — думает он.

И он боится поднять глаза чтобы не спугнуть сон, чтобы не проснуться где-нибудь в пещере между змеями и скорпионами. Он боится открыть рот, пошевелиться, чтобы его не узнали и не бросили в преисподнюю.

Он дрожит и не слышит похвал, расточаемых ему ангелами, не видит, как они весело кружатся вокруг него; праотцу Аврааму, ведущему его на суд, не отвечает на его сердечное «Мир вам», а представ перед судилищем, стоит без поклона и приветствия.

Совсем человек вне себя от испуга.

И страх его еще усилился, когда он нечаянно взглянул на пол в небесном судилище. Настоящий алебастр, выложенный брильянтами! «И я стою на этом полу?!» Он совсем теряет голову. «Кто знает, за какого раввина, за какого богача или цадика меня принимают… Придет тот — и труда настанет мне конец!»

От страха он даже не расслышал, как первоприсутствующий отчетливо произнес: «Дело Бонце-молчальника!» и, подавая акты ангелу-заступнику, сказал:

— Читай, но покороче!

Всеобщее внимание сосредоточено на Бонце. У него звенит в ушах, и среди этого звона все яснее слышится ему сладкий голос ангела-заступника, льющийся, как звуки скрипки. Он слышит:

— Имя это шло к нему, как платье, сшитое на стройную фигуру рукой искусного мастера…

— Что он такое говорит? — спрашивает себя Бонце и вдруг слышит нетерпеливый голос:

— Только без сравнений!

И ангел-заступник продолжает:

— Ни разу ни на кого не возроптал он, ни на Бога, ни на людей. Ни разу в его глазах не вспыхивал огонек ненависти, никогда взор его не обращался с жалобой к небу.

Бонце опять не понял ни слова, а жесткий голос снова прерывает речь:

— Без риторики!

— Иов не выдержал и возроптал, а ведь он был несчастнее…

— Фактов, одних сухих фактов! — еще нетерпеливее кричит

председатель.

— На восьмой день над ним совершили «обряд обрезания»…

— Только без реализма!

— Оператор-неуч не остановил кровотечения…

— Дальше!

— А он все молчал, — продолжает защитник. — Молчал и тогда, когда в тринадцать лет потерял мать и приобрел мачеху… мачеху-змею злейшую…

— Так это же действительно говорят обо мне? — думает Бонце.

— Прошу — без инсинуаций по адресу третьих лиц, — сердито говорит Председатель.

— Она дрожала над каждым куском… давала ему черствый заплесневелый хлеб… мочалу вместо мяса… а сама пила кофе со сливками.

— К делу! — кричит председатель.

— Зато пинков она для него не жалела, а его покрытое синяками тело сквозило в прорехах старой, сгнившей одежды… Зимою она в самые сильные морозы заставляла его, босого, дрова рубить на дворе. Руки его были еще малы и слабы, поленья слишком толсты, топор слишком туп… Не раз ему случалось вывихнуть себе руку, или отморозить ноги… но он все молчал, скрывая все даже от отца…

— От отца-пьяницы! — вставляет со смехом фискал.

Бонце весь холодеет.

— И не жаловался, — заканчивает защитник.

— Всегда он был одинок, — продолжает он, — не знал ни друга, ни талмуд-торы, ни хедера… ни целого платья… ни свободной минуты.

— Фактов! — еще раз восклицает председатель.

— Он молчал даже тогда, когда однажды пьяный отец схватил его за волосы и в трескучий мороз вышвырнул из дому. Он молча поднялся с покрытой снегом земли и убежал, куда глаза глядят.

В дороге он непрерывно молчал. Во время самого лютого голода просил одними глазами.

Туманной влажной весенней ночью попал он в большой город… Он был там каплей в море, но первую же ночь провел в полицейском участке… Он молчал, не спрашивал — за что? По выходе оттуда стал искать самой трудной работы, — и все молчал.

Он молчал, хотя найти работу было еще труднее, чем выполнить ее.

Обливаясь холодным потом, согнувшись под самой тяжелой ношей, с судорогами в пустом желудке — он молчал.

Он молчал, обрызганный чужою грязью, оплеванный незнакомым человеком, с ношей на спине прогоняемый с тротуаров на мостовую к лошадям, экипажам и трамваям, где ему поминутно угрожала смерть.

Он никогда не считал, сколько пудов он носит на себе за один грош, сколько раз он падал, зарабатывая копейку, сколько раз он умирал с голоду в ожидании уплаты. Он не проводил сравнения между своей и чужой долей — он все молчал.

Даже денег, заработанных собственным трудом, он никогда не требовал громко. Как нищий, становился он у дверей, и в глазах его светилась мольба голодной собаки. «Приходи потом», — и он исчезал тихо, как тень, чтобы потом еще тише молить об уплате.