Хасидские рассказы
Шрифт:
Зять Брестского раввина также не поворачивается, чтобы поздороваться с тестем. Он стоит лицом к стене, и я вижу, как все тело его дрожит, а головой он бьется об стену.
Я думал, — на ногах не устою. Так пробрал меня страх и жалость. Холод прошел у меня по всем членам; я чувствовал, что душа во мне холодеет…
Но вы знали Брестского раввина?
Это был человек… железный столб, говорю вам!
Высокого роста, на целую голову выше окружающих, — он внушал такой страх, — точно царь! Борода белая, длинная. Ресницы белые, густые, длинные, пол-лица осеняли. А когда он их поднял — Боже ты мой! Все женщины отпрянули,
— Прочь, женщины!
А потом — но уже тихо и приветливо:
— А где моя дочь?
Ему указали.
Он вошел, а я остался буквально вне себя: такие глаза, такой взгляд, такой голос! Это совсем другие приемы, другой мир. Глаза цадика светят так радушно, так тихо, на душе становится веселее; смотрит на тебя, точно золотом осыпает. А голос его, этот сладкий, бархатно-мягкий голос — Творец мира! — сразу сердце покоряет, гладит сердце так тихо, так нежно… Не страх, упаси Бог, испытываешь перед ним, душа от любви тает, от сладости любви. Она рвется из тела, чтобы слиться с его душой… Она рвется, точно мотылек к яркому пламени. А тут, Творец мира! — страх и ужас! Гаон, старых времен гаон[9]! И он-то входит к роженице!
— Ведь он, — с ужасом думаю я, — в груду костей ее превратит!..
И я бегу к цадику. А он встречает меня у самой двери с улыбкой:
— Видал ли ты, — говорит он, — «величие Торы»? Настоящее «величие Торы»?
Я успокоился: раз, думаю я, цадик улыбается, значит — хорошо!
И вышло действительно хорошо. В «Шмини-Ацерес»[10] она родила. А назавтра, за столом, Брестский раввин произносил уже нам проповедь. Мне, правда, хотелось сидеть за столом не тут, но — не посмел. Тем более, что без меня не было бы полного миньона и нельзя было бы читать сообща потрапезную молитву.
Словом, о чем мне рассказывать вам? О том, как знает Тору Брестский раввин? Если Тора — океан, то он был Левиафан в океане, — одним движением он мог проплыть десять трактатов, одним движением он проникал, через весь Талмуд со всеми его комментариями. Так и гудит, бьет, кипит, клокочет… Словом, так, как рассказывают про настоящий океан. Он мне всю голову развинтил! Но «сердце знает горе души». Сердце мое все-таки было лишено радостей праздника. Я вспомнил тут про сон цадика — и остолбенел! Солнце светит в окно, вина на столе сколько угодно, все присутствующее, вижу я, обливаются потом, а мне? Мне было холодно, невыносимо холодно! Там, знал я, занимались другой Торой… Там светло и тепло… каждое слово пронизано и пропитано любовью и восторгом… ангелы, чувствуется, летают по комнате; слышишь буквально, как шумят их большие белые крылья… Ах, Творец мира! А уйти нельзя!
Вдруг он, брестский раввин, прерывает проповедь и спрашивает:
— Какой цадик имеется у вас здесь?
— Некий Hoax, — отвечают ему.
И резнуло же меня по сердцу! «Некий Ноах» — ах, льстецы, льстецы!
— Чудотворец? — спрашивает он далее.
— Не слышно что-то… Бабы, правда, рассказывают, но кто их слушает?
— Он так берет деньги, без чудес?..
Тут уже решаются правду сказать: «Берет мало и много раздает».
Брестский раввин задумывается.
— А Тору он знает?
— Говорят — великий ученый.
—
Никто не знает и отвечать приходится мне. Таким образом, между мной и раввином завязывается разговор:
— Не был ли этот Hoax когда-то в Бресте? — спрашивает он.
— Был ли ребе в Бресте? — бормочу я. — Кажется, да.
— Ага! — говорит он. — Его хасид!..
Мне показалось, что он посмотрел на меня, как на паука.
И тут он обратился к присутствующим:
— У меня когда-то был ученик Hoax… Правда, голова у него была прекрасная, но его все тянуло в сторону. Я сделал ему одно предостережение, другое, собирался уже сделать третье, как он вдруг исчез… Но он ли это?
— Кто может знать?
И он начинает обрисовывать его: худой, маленький, с черной бородкой, с черными вьющимися пейсами, тихим голосом, задумчивый и т. д.
— Возможно, — говорят присутствующие, — что это он и есть — очень похож.
Я уж благодарил Бога, когда приступили к потрапезной молитве.
Но после молитвы произошло нечто такое, что мне и присниться не могло.
Брестский раввин понимается со скамейки, Отзывает меня в сторону и говорит шепотом:
— Веди меня к твоему учителю и моему ученику. Только, слышишь — никто не должен знать про это.
Я, конечно, послушался, но по дороге спрашиваю со страхом:
— Брестский раввин, — говорю я, — с какой целью вы идете к нему?
А он мне запросто отвечает:
— При потрапезной молитве мне пришла в голову мысль, что до сих пор я осуждал заочно… Я хочу видеть, видеть собственными глазами. А может, — прибавил он потом, — Бог мне поможет спасти своего ученика.
— Знаешь, безбожник, — говорит он затем шутливо, — если твой ребе тот же Hoax, что учился у меня, то он может стать великим мужем во Израиле, раввином в Бресте!
* * *
И две горные вершины встретились… И если я остался между ними на месте, то это только чудо небесное!
Бяльский цадик, благословенна память его, посылал своих хасидов в Симхас-Тору[11] гулять за городом, а сам сидел на балкончике, и глядел и радовался на них.
Это была не нынешняя Бяла. Тогда это было лишь маленькое местечко, одни только маленькие деревянные домики, не считая синагоги и бет-гамедраша цадика. Балкончик был на втором этаже, и оттуда все видно было, как на ладони: на востоке — холмы, на западе — река… А цадик сидит и смотрит. Видит нескольких хасидов, идущих молча, и бросает им сверху начало мелодии — они подхватывают ее и продолжают прогулку уже с песней на устах. И группа за группой проходят они мимо, и направляются за город с пением и истинной радостью, — с истинной «радостью Торы». Сам же цадик сидит себе на балкончике.
Но тут цадик, видно, услыхал другие шаги: он поднялся и пошел навстречу Брестскому раввину.
— Шолом-Алейхем, ребе! — сказал он скромно, своим сладким голосом.
— Алейхем-Шолом, Hoax! — ответил Брестский раввин.
— Садитесь, ребе!
Брестский раввин садится, а Бяльский цадик становится перед ним.
— Скажи мне только, Hoax, — говорит раввин, подняв ресницы, — почему ты убежал из моего иешибота? Чего тебе там недоставало?
— Мне, ребе, там недоставало, — отвечает цадик спокойно, — воздуху… Я не мог там дышать…