Хасидские рассказы
Шрифт:
— Мойша, (у крупных помещиков все евреи носят имя Мойша) это твоя дочь?
Смутилось сердце Иехиель-Михала, он еле-еле выговорил: «Да. Это моя дочь». А молодой граф глядит и глядит, глаз не сводит с девушки. Назавтра он снова приехал пить мед. И то же на третий день, и на четвертый… Спрятали девушку — барин сердится, не говоря почему, лишь покручивает свои черные усики и мечет молнии взорами. Раз намекнул, что Иехиель-Михал платит мало аренды… будто пражские евреи набавляют цену…
И правда, пражские евреи давно зубы скалили на эту корчму, но старый помещик их на порог не пускал: «эка важность: живет еврей, пусть зарабатывает…» Плохо почувствовал себя Иехиель-Михал. Видит к тому же,
— Мойша, продай мне свою дочь!
Затряслась белая борода Иехиель-Михала, в серых глазах его потемнело. А барин смеется:
— Ее звать Эстеркой? — спрашивает.
— Нет, Малкой!
— Вообрази, что она — Эстер, а ты — Мордохай, а я — Артаксеркс… Что? Ты не глупи, увенчаю короной ее главу! А ты в награду получишь корчму даром навеки, из роду в род! Ты об этом подумай!
И дает ему время на размышление.
4
Видит Иехиель-Михал, что дело плохо. Запряг ранним утром лошадей, полетел в Прагу. Заехал прямо к Рош-иешиво. Застал его за талмудом. Поздоровался и спрашивает:
— Ребе! Можно ли выдать замуж младшую дочь раньше старшей?
Положил Рош-иешиво локоть на книгу и отвечает:
— Нет, Иехиель-Михал! Не водится так в наших местах… Это вопреки еврейскому обычаю. — И напоминает ему сказание об Иакове и Лаване.
— Знаю! — говорит Иехиель-Михал. — Но при необходимости?
— А именно?
Иехиель-Михал излил перед праведником всю горечь души своей, рассказал всю правду. Задумался пражский праведник и говорит:
— Что ж, при нужде иное дело!
Рассказав праведнику про свой достаток, про накопленные пятьсот талеров, Иехиель-Михал напомнил об обещании указать жениха из учеников семинарии.
Задумался праведник, посидел молча опершись на локоть, затем, подняв голову, говорит:
— Нет, Иехиель-Михал, этого не могу!
— Почему, ребе? — спрашивает, дрожа, Иехиель-Михал: — Разве дочка моя, упаси Боже, согрешила душою? Юное дитя — юное деревцо, куда гнешь, туда и клонится…
— Боже упаси! — ответил Рош-иешиво. — Я и не говорю, что она согрешила. И не думал даже. Но дело неподходящее. Послушай, Иехиель-Михал, дочь твоя не согрешила, но… но она затронута, понимаешь ли, немножко она все-таки затронута… А главное, — продолжает Рош-иешиво, — я забочусь о твоем благе. Потому что твоя дочь требует наблюдения, наблюдения мужа, притом мужа — мирского человека, купца… Затем наблюдения свекра, свекрови… домашних… Как бы то ни было, а нужно выбить дурь из ее головы… Поэтому она должна попасть в дом… В дом, где много глаз и ушей… С лукавым, когда он забирается, надо силою бороться… Его семя, точно хрен, — посеешь однажды, а расти растет оно вечно… Ты вырываешь, а оно растет!..
— Не так ли?
Иехиель-Михалу приходится невольно согласиться.
— Поэтому, — продолжает праведник, — тщися сам, постарайся, Иехиель-Михал.
Представь себе, что я захочу быть добрым и сдержать свое слово — ведь я, действительно, тебе обещал — и вот в исполнение твоего желания дам тебе в зятья ученика из семинарии, безродного, бедного парня… Хорошо ли будет?
Что представляет собою этот паренек? Он сын науки. Он будет сидеть за книгой… Больше он ничего не знает и знать не хочет, и даже знать не должен…
Как будут жить молодые?
К себе в дом, в деревню ты ведь молодых не возьмешь?
— Конечно, нет, пока молодой граф здесь!..
— А кто знает, как долго он будет здесь? Мало ли что может ему вздуматься!
Итак, к себе в дом не можешь брать. Оставишь их в Праге. Снимешь квартиру, пусть, мол, живут, а ты будешь им посылать на иждивение. Что станут делать молодые? Он, молодой, дни и ночи будет сидеть в синагоге за книгой. А она? Какие думки полезут ей в голову? Куда она унесется в мечтаниях своих?
— Правда, ребе, — соглашается сиплым голосом Иехиель-Михал, — но что же другое остается?
— То, что можно! — отвечает Рош-иешиво — А я помогу тебе, пошлю за сватом и укажу ему, куда идти… Надо, чтобы был дом с людьми, с достатком, чтобы было немного от мира сего, но по закону, а не греховно… Увидишь, с Божьей помощью!
— За то, Иехиель-Михал, — утешает его праведник, — когда ты придешь ко мне за женихом для второй своей дочери, и Господь поможет тебе скопить приданое на ее долю, ты получишь, обещаю тебе, прекрасный плод, золото…
А пока — играй свадьбу…
5
Послушался Иехиель-Михал.
По указанию Рош-иешиво и в полной тайне просватали Малку. И Малка до последней минуты не знала, зачем являлись портные и шили ей платья, зачем ее разбудили на рассвете и повезли в Прагу.
А поняв в чем дело, она также не сказала ни слова. Юная душа ее замкнулась в себе.
Что в ее сердце делалось, никто не знал; а снаружи казалось — дай Бог такое всем дщерям Израильским! — сосуд всяческих добродетелей… Она чересчур бледна, пожалуй, почему-то всегда опущены долу ее глаза — но что за беда? Раньше это приписывали девичьему стыду, а потом стали говорить: «Видно, Господь ее такой сотворил; она и без того красива! Заглядение!.. Да и вот еще! Без свекрови ни шагу не ступит, ни о чем никогда не спросит. Что поставят на стол, то и ест; что и когда подадут, то пьет; какое платье захотят, то и оденет. Чистая, тихая и красивая! А в субботние дни, когда оденет, бывало, платье из черного атласа с золотою пряжкою, украсит свою мраморно-белую шейку жемчужным ожерельем, и засверкают в ушах ее бриллиантовые серьги — женщины, бывало, останавливаются на улице, вопреки зависти, говорят: „Принцесса“»… А она — будто не про нее речь идет, выступает тихая, чистая, меж свекровью и невестками. Придя в женское отделение синагоги, станет рядом со свекровью у перегородки, опустит шелковые ресницы, откроет белой ручкой серебряные застежки молитвенника с золотым обрезом, и губы начинают дрожать, дрожать…
— Куда ты хочешь, Малка, сегодня пойти гулять? — спросят ее в будний день.
Ей все равно: куда все, туда и она… Проходя мимо выставок с драгоценностями, все останавливаются, восхищаются, она — нет. Она останавливается только из-за всех. Но глядит куда-то вдаль, в пространство…
И люди говорят:
— Зачем ей украшения, она сама — лучшее украшение!
— Молодой муж от нее и так без ума. Бережет ее, как око свое, как зеницу ока своего…
Словом, снаружи все отточено, полировано и чисто, точно прекрасный хрусталь… А внутри?
А внутри затаилась корчма с песнями, плясками и играми… В сердце, меж нею и миром, витал образ молодого графа… Едва закроет глаза, в утро ли субботнее за молитвой в синагоге, на исходе ли субботы, распевая: «Господь Авраама, Исаака», освящая ли свечи при наступлении субботы, вдруг забурлит в ней кровь, и кажется ей, будто она кружится с барином в хороводе после жнива, скачет верхом с ним, рыщет на белом, как молоко, коне по долам и лесам… Особенно, когда приближается к ней ее муж; в те минуты она, закрывая глаза, обнимает, целует кого? — молодого графа ласкает, голубит…