Хасидские рассказы
Шрифт:
Доподлинно известно, что у «старца» в синагоге молилось человек четыреста. Скамей и в заводе не было; все пространство синагоги было битком набито людьми. Сползет у кого-либо во время молитвы покрывало, и оправиться нельзя, протянуть руку — и не моги! Во много раз больше народу стояло во дворе. Двор же был у «старца» — не видать теперь таких дворов. Однако когда Хаим-Иона Вительс бывало запоет, точно колокол загудит. Стой хоть в самом конце двора, а в ушах однако звенит… Хаим-Иона Вительс уже шепотом зачитал, а у тебя все еще звон стоит в ушах, точно там медный шар перекатывается. Да и шепот его! Кажется, голос опустился до низшей степени, такой тихий, сладко-плачущий
— Такой человек должен сглазу бояться.
Не думайте, однако, что «старец» подразумевал обыкновенный сглаз. Старец ничего спроста, без задней мысли не говорил. Вот на что он намекал: В те времена часто случалось въедет какая-либо барыня, вдова или разводка, внезапно в городок, поймает по улице еврея, понятно, покрасивее и поздоровее, уведет силой в свои палаты и заставляет, добром или злом, согрешить.
И еврей не всегда, бывало, устоит против искушения. Барыня хотя и отпустит его по большей части на все четыре стороны, вернется еврей домой, кается, постится, исполняет все возложенные на него епитимьи, но не всегда это спасало… Вот про какой сглаз говорил «старец».
Правда, Хаим-Иона Вительс был весьма осторожен, в базарные дни, по воскресным и праздничным дням, не переступал за порог. И все же, как впоследствии оказалось, «старец» был прав…
Однажды ждали Хаим-Иону под Новый год. Он обыкновенно являлся за неделю. Потому что человек в пути, как ни остерегайся, а горло простудить может. Тем паче Хаим-Иона Вительс, который весь свой путь, больше чем в десять миль, совершал во славу Божию пешком. Вот он и приходил пораньше, чтобы успеть отдохнуть. Так делал он из года в год. И всю неделю до праздников больше молчал, расхаживал, закутав шею большим красным платком, и выпивал ежедневно чуть ли не три десятка сырых яиц.
Яйца ему доставлялись со «двора» свежие, из-под курицы. Хаим-Иона, надо вам сказать, был человек изнеженный, и не вполне свежий стол вредно отражался на его здоровье. И вот, ждут Хаима-Иону к праздникам. Всего восемь дней осталось. Проходит день, другой и третий, а Хаим-Ионы не слыхать и не видать. Стали тревожиться… Узнали, что приехал его земляк, зажиточный домохозяин, полухасид; приехал разведать, нет ли здесь праведного пути… Расспросили, где он остановился. Кинулись в гостиницу. Гость спит, храпит на всю комнату, и не разбудить его. Притащили ведро холодной воды из колодца и обдали его. Вскочил еврей, ни жив, ни мертв:
— Что хотите, злодеи?
Стали спрашивать о Хаим-Ионе.
Рассказывает еврей, и зуб на зуб у него не попадает, что Хаим-Иона Вительс уж давно вышел из дому. Перед дорогой со всеми прощался, несколько человек из нашего сословия провожали его за город до леса. У леса остановились и, как полагается, выпили. Рассказчик и сам при этом был. Еле упросил, чтоб его допустили… Затем Хаим-Иона углубился в лес, а прочие вернулись домой.
— Нет его! — говорит народ.
— Кого? — спрашивает гость.
— Что ты с ума
— Он, значит, — отвечает дрожа еврей, — или заблудился, или заболел в пути, или дикий зверь…
— Заткни свою глотку! — цыкнула на него компания. Решили дать знать «старцу». Дать знать!.. Точно «старец» нуждается в том, чтоб ему давали знать. Но приличие требует, внешне все должно обстоять естественно. Притом, надо же позаботиться о канторе…
Выискали особенно приближенного человека, потому что в последние дни перед Новым Годом не всякий дерзал к «старцу» входить с долгими разговорами… Войдешь, поклонишься, произнесешь привет — и убирайся, речей заводить не моги… До самого Вербного дня. Таков был обычай. Но по такому случаю! Выискали нужного человека, и тот решился пойти. Вошел он к «старцу» в комнату. Прикрыть за собою дверь вплотную народ ему не дал. Кто-то всунул нарочно ногу. Народ стоит за дверью и прислушивается…
Слышат они: приближенный подошел; старец произнес что-то тихо; потом до них донесся конец библейского стиха: «Обременение ваше, тяжесть ваша и пререкания ваши»… Затем несколько слов об отчете души… что самый великий, как и самый малый должен дать отчет пред Новым годом в деяниях души своей… и начало притчи о царе. Самое притчу им не пришлось услыхать, потому что в последние годы свои «старец» говорил весьма тихо… Теснятся ближе к двери; видят: старик сидит, опершись головою на руку, очень усталый, (он таким был уже до самой блаженной кончины своей), большие очки на лбу, вторая рука на книге Зогара…
— Однако, — услыхали они слова старика, — что тебе нужно?
Приближенный начинает рассказывать, что Хаим-Ионы еще до сих пор нет… говорит про приезд еврея… про разговор с ним. Выслушал «старец» и молчит. Все видят, что ничего нового ему не сообщили… Затем он вздохнул; поняли, что старик огорчен. Тогда приближенный пробормотал будто про себя, но настолько громко, чтобы «старец» расслышал: «Хаим-Иона — отец семейства». «Вероятно!» — ответил старец.
— Кто же, — спросил уже без обиняков приближенный, — будет стоять пред амвоном?
А старец ответил:
— Глупец, ведь он может еще придти!
Едва он произнес эти слова, как появился сам Хаим-Иона Вительс. Толпа за дверью расступилась и дала ему дорогу. Хаим-Иона, ни с кем даже не поздоровавшись, с сияющим радостью лицом и сверкающими глазами вбежал к «старцу».
— Ребе, — воскликнул он, — Господь явил свою помощь! Я здесь!
Даже голос дрожит от радости.
Но случилось нечто такое, чего не дай Бог никогда больше.
Старец поднял голову и взглянул на Хаим-Иону острым и холодным взглядом На легкомысленнейшего из легкомысленных так не глядят. Потом встал во весь свой рост, точно дерево вдруг выросло из земли… Не отвечая на привет гостя, нарочно заложив руку за спину, он крикнул:
— Прелюбодей!
Волосы у всех дыбом стали. А Хаим-Иона Вительс, упал, точно сраженный громом..
Народ растерялся. А старец снова уселся и говорит тихим голосом
— Возьмите его, внесите в синагогу, приведите в чувство, и пусть он перед вами покается…
Так и сделали.
Когда Хаим-Иона Вительс немного пришел в себя, и его усадили на скамью, это был уж вовсе не прежний Хаим-Иона… Черен, как земля, впавшие глаза горят, как в лихорадке, или, как, упаси Боже, у одержимого бесом, а на белых губах показалась пена. Голову пришлось народу поддерживать, не то расшибся бы: так он дрожал. А когда этот человек раскрыл свои побелевшие губы и заговорил, то и голос будто другим показался.