Хасидские рассказы

Перец Ицхок-Лейбуш

Волна ударила в челн. Сатья желает с песней погибнуть. Обернулся челн…

Но Сатье смерть еще не суждена…

Два белых лика, точно из тумана сплетенные, движутся, босиком, держась за руки, с распущенными волосами и светящимися глазами по поверхности вод. И едва Сатьин челн обернулся, как они подошли, подняли Сатыо и, взяв его под руки с обеих сторон, шагают с ним по волнам, точно по кочкам и грядам, ведут его под руки меж шумом ветра и смятением вод. Он смотрит и желает что-то сказать, о чем-то спросить их он хочет — но те говорят ему:

— Продолжай свою песню, Сатья! Лучше будет! Твоя песнь одолеет ярость моря!..

Они движутся с ним, и Сатья слышит, как челн движется вслед за ними. Он оборачивается — челн и сеть, и в сети попавшаяся золотая рыба.

Они подвели его к берегу и отпустили домой. Дома Сатья застал резника с супругой…

В городе случился пожар, дом резника сгорел, они пришли в гости к Сатье…

Зажарили рыбу и — обычай сохранился по-прежнему.

Клад

пать в июне месяце в одной комнатке, в четыре локтя на четыре, с женою и восемью детишками — не велико удовольствие, даже в канун субботы. И Шмерель-дровосек действительно проснулся около полуночи от жары и духоты. Он быстро умылся и, накинув на себя халатишко, выбежал босиком из сухого ада. Вышел он на улицу — тихо, все ставни закрыты, а над спящим городком простирается высокое, тихое звездное небо. Показалось Шмерелю, что теперь он наедине с Господом Богом. И он сказал, обратившись к небу. «Ну, Господи, ныне пришло время, чтобы Ты услышал меня и благословил кладом из кладов Твоих». Едва Шмерель произнес эти слова, как увидал, что впереди него бежит некий огонечек по направлению из городка. Понял Шмерель, что это клад и есть. Решил он было побежать вслед, но вспомнив, что ныне суббота и бежать нельзя, — Шмерель пошел шагом. И, как он медленно движется, так же медленно задвигался огонек, и расстояние между ним и огоньком не увеличивается и не уменьшается. Время от времени некто говорит ему в душе — «Шмерель, не будь дураком, сними халат, подпрыгни и накрой огонек!» Но Шмерель понимает, что злой дух говорит в нем. И он, действительно, снимает с себя халат, будто собираясь накрыть огонек, но назло лукавому начинает ходить еще медленней, и доволен тем, что огонек также задвигался медленней. Шмерель, идя тихо вслед за огоньком, выбрался таким образом из города. Дорога, змеясь, вьется среди полей и лугов. А расстояние между ним и огоньком все то же, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Пусть Шмерель и бросит халатишко, он огонька не накроет. Между тем в голове его забурлили мысли: «Эх, кабы он поймал этот клад, не пришлось бы ему на старости лет быть дровосеком; у него уже и сил тех нет, что прежде. А тогда купил бы он жене место в женском отделении синагоги, был бы спокоен по субботним и праздничным дням: жена бы перестала его грызть, что ей негде приткнуться за долгой молитвой; и правда, в Новый год и Судный день у той, бедной, ноги подкашиваются; дети все силы ее повысосали! Он бы ей, пожалуй, и новое платье сшил, нитку жемчуга купил». Сыновей бы к лучшим учителям в учение отдал; для старшей дочери жениха бы сыскал. А то тащит, бедная, за матерью корзины с ягодами, некогда ей даже волосы, причесать; а косы у нее длинные, длинные, и глаза, точно у серны…

— Следовало бы клад поймать!

— Снова зашевелился, лукавый! — подумал Шмерель. — Если мне не сужден клад, так его и не будет!

В будний день он бы знал, как поступить. Будь его старший сын Янкель здесь, тот бы не сдержался… Нынешние дети! Кто знает, что они позволяют себе делать в субботний день… Да и младший не лучше. Над учителем насмехается… Учитель и ударить не смеет, рад, что у самого борода цела… Где время взять, чтобы уследить за ними? Целыми днями только и знаешь, что топор да пилу…

Шмерель вздыхает, двигаясь все дальше и дальше. Время от времени он подымает глаза к небу: Господи, Владыка Небесный! Кого желаешь испытать? Шмереля-доовосека? Если хочешь дать, так дай!

И ему кажется, будто огонек задвигался еще медленней. Но через миг Шмерель услыхал собачий лай. Он узнал по лаю, что недалеко до Высокой, первой деревни за городом, и увидел, как закачались в свежем предутреннем тумане белые пятна, крестьянские избушки деревни Высокой. Шмерель тотчас вспомнил, что достигнут предел субботнего хождения и остановился.

— Да. Здесь предел! — решил Шмерель и говорит, сам не зная кому: — Ты меня с пути не сведешь! Это не Божье дело; Бог над людьми потешаться не станет. Это дело нечистого! — Шмерель даже немного серчает на дьявола и поворачивает назад к городку; идет быстрым шагом, думая про себя: «Дома и не заикнусь об этом. Они не поверят. А если и поверят, станут смеяться надо мною. Да и зачем мне хвалиться? Творец мира ведает, — с меня довольно. А жена, пожалуй, еще станет браниться? Дети наверное — ведь бедные голы и босы! Зачем вызывать их на нарушение завета о почитании отца?..»

Нет. Он и словом не обмолвится… Он даже и Господу об этом напоминать не станет.

Если он благое этим сделал, так Господь и Сам будет помнить… И Шмерель внезапно почувствовал в себе странный, светлый покой; по всем членам разливается тихая радость. «Деньги все-таки не больше, как прах и тлен! Богатство может даже с праведного пути свести». И ему хочется благодарить Создателя за избавление от искушения. Ему

хочется песню запеть. «Царь наш Небесный, Отец бестелесный», — вспоминает он песню юных лет. Но ему становится стыдно за себя, и он обрывает. Хочется вспомнить какое-нибудь молитвенное песнопение, синагогальное… Вдруг он замечает, как огонек, оставленный им позади, снова очутился впереди него и. медленно движется к городу, к городу… И расстояние между ним и огоньком не увеличивается и не уменьшается, будто огонек и он, оба совершают субботнюю прогулку… Шмерель тихо радуется и следит за огоньком. Небо бледнеет, звездочки меркнут и гаснут, восток алеет, будто узкая, красная речка разлилась вдоль небесного края, А огонек, все двигаясь к городу, вступает на его улицу. Вот уж и избушка Шмереля. Дверь в избушку открыта; он, как видно, забыл закрыть ее за собою. И огонек заходит в его избушку! Шмерель, следуя за ним, видит, как огонек залез под кровать. Все кругом спят… Шмерель тихо подходит к кровати, нагибается и видит: огонек, точно волчок, вертится под кроватью на одном месте.

Снял Шмерель халат и, бросив его под кровать, накрыл огонек… Никто не слышит. Между тем в комнату прокрался уже через щель в ставне золотой утренний луч.

Шмерель присел на кровать и дал обет, в течение субботнего дня никому ни словом об этом не обмолвиться, ни полсловом, а то еще люди согрешат против святой субботы… Жена, пожалуй, не сдержится; а сынки уж наверное — нет. Сейчас же захотят пересчитать, сию же минуту узнать, сколько им Бог послал. И вскоре тайна выскочит из дома, и пойдут разговоры в синагоге, в молельне, по улицам о богатстве Шмереля… О судьбе и счастье… И никто не станет молиться, песни Божии петь как следует. Введет он в грех свою семью и полгорода. Нет, он и уст не раскроет… Шмерель, вытянувшись на постели, притворяется спящим…

И в награду за благочестие Господь призрел на него.

После разрешительной молитвы на исходе субботы Шмерель подлез под кровать и, приподняв халатишко, нашел мешок с тысячами тысяч червонцев, не сосчитать, мешок еле уместился под кроватью.

Шмерель стал богачом из богачей. И в довольстве провел остаток дней своих.

Но жена часто, бывало, на радостях его попрекает:

— Господи, как-то у человека хватает духу такой долгий летний день молчать, даже родной жене слова не сказать, единого слова… А я тогда, — вспоминает она, — при вечерней молитве «Отцу Авраама», — так плакала, столько плакала… В доме ни гроша не было…

Шмерель, улыбаясь, успокаивает ее:

— Кто знает? Быть может, в ответ на твою молитву Господь над нами смиловался.

Выкуп пленных

расоту, думаете, вы выдумали? Прежние поколения, думаете, и не понимали красоты? Больно вы самоуверенны. Всегда люди знали, что этот свет также что-либо да значит. Но не все достойны владеть и этим, и тем светом, а искушение велико. Ходишь по катку, легко оступиться.

Но жил некогда еврей, по имени Цемах, совсем еще молодой человек и получил он богатое наследство, так тот действительно сумел устроить свой дом — дай Бог всем евреям не хуже. Выстроил хоромы; узорчатые потолки, крашеные стены; мебель разная, шелком и бархатом обитая. Подогарники красные, точно зеркало блестели! Хрустальные канделябры, искусные лампады по стенам; на косяках священные надписи на пергаменте в окладах из чистого серебра с золотою отделкою… И кущу построил он себе бревенчатую с резьбою из кипарисового дерева. По стенам — ковры домотканые, на них яблоки райские развешены, гранаты и пальмовые ветви, каждый год свежие ради праздника. Дом — рай земной. И жена у него была замечательная — не налюбоваться, хоть портреты с нее пиши… Однако они и о Боге не забывали, Она, красавица, имела свою горницу просторную, называлась эта горница зеркальною, так как вокруг стен были большие шлифованные зеркала. В этой горнице стояли прялки и пяльцы. Каждый день, кроме суббот да праздников, хозяйка созывала сюда сирот со всего города и учила их прясть шерсть и лен, плести кружева и вышивать серебром и золотом. У хозяйки была ручка благодатная, и искусницей была она, и вдобавок умная и истинно скромная. И вот, бывало, она за работой на ум наставляет девушек, ласковыми словами поучает их добру, умными речами указывает им пути благочестивые. И в этом видела женщина свое назначение и службу свою перед Богом. А у Цемаха была своя Божья служба. В Царстве Польском тогда разруха была. Одного короля изгнали, другого еще не избрали; а в междуцарение всякий человек поступает по своей воли и правде. Всякий шлагбаум тогда — граница, всякое поместье — особое царство, всякий пан — король, у которого водились свое войско и крепости. Злых панов не искать стать, — и им раздолье, они бушуют, а больше всего достается при этом, как уже испокон веков положено, нашему брату — сынам Израиля… Плохо приходилось корчмарям, факторам, арендаторам. За слово наперекор — плети, за неплатеж в срок аренды — тюрьма, оденут на ноги колодки и бросят с женою и детьми в сырую, темную яму… И вот Цемах занимался выкупом таких пленных. Разъезжал по селам с кошелем червонцев и освобождал колодников.