Хасидские рассказы
Шрифт:
— Раввин из Кракова! — продолжает он потом. — Авраам призывает к полунощной молитве… Он играет полунощную славу! Вы не верите, краковский раввин, но услышите… Дабы вы удостоились слышать, как Авраам играет полунощную славу, вам суждено было выдать своего сына за дочь люблинского старшины, чтобы Томашов оказался на полпути… А ради вас и все гости услышат, однако не все, как вы! Вы — знаток музыки!..
— Бy, бу, буу, буу! — выводит свое Авраам. Народ изумленный, точно опьяненный, молчит. Нищий старец, подняв правую руку, дает знак навесу, и навес распахнулся, полнавеса вправо, полнавеса влево, точно крылья кущи.
Показалось небо, звездное, играющее искрами небо. Над распахнувшимся
Лишь только она проплыла, нищий старец снова взмахнул рукою, и небо разверзлось. В высоте плывет раздолье из самородного трепещущего света, и в этом свете, что дрожит и качается, слышится пение, музыкальная игра — то небесные сонмы читают полунощную молитву, ангелы-певчие славу поют, ангельские оркестры песню играют, и все они исполняют одну мелодию, и бас Авраама играет под их такт, он также витает в песне светлого раздолья, что, качаясь, дрожит в высоте… И в содрогании народ…
Снова взмахнул старец рукою, и сомкнулись небеса, прекратилась игра, только звездочки плывут и мелькают, как бы дрожа от тихой, грустной радости…
И снова взмахнул рукою старец, и обе половины навеса падают, смыкаются и закрывают небеса. В оцепенении, еле дыша, сидит народ, лишь бас Авраама продолжает тянуть:
— Бу, бу, буу, буу!
И вдруг смычок и бас выпали из рук Авраама. Он встал, обратился лицом к народу и начинает: «Слушай Израиль, Господь, Бог наш, Господь Един!..» Читает нараспев, под те же звуки, что раздавались в небесах.
…Он кончил и упал в обморок…
Старец подхватил его…
— Снесите его в богадельню! — приказал он слугам.
И слуги взяли его и понесли…
— Раввин из Кракова! — сказал старец после того, как вынесли Авраама. — Не ради свадьбы вы приехали, а лишь на похороны. Авраам призван на лоно небесное, там недоставало баса…
И старец исчез вместе с нищею ратью…
Так оно и было.
Авраам на следующее утро преставился в богадельне, и краковский раввин вместе со всеми гостями был на похоронах.
Говорят, что старец тот был никто иной, как святой праведник ребе Лейб-Сорес…
Вполне возможно…
Чудеса на море
— Санта Мария, Санта Мария!
Да и откуда им было знать больше? Пешком ходить в еврейскую общину — далеко; ездить семья, еле зарабатывавшая на хлеб, не могла; да и море к тому же не отпускает. Отец Сатьи, его дед и прадед погибли в море. Но море уже силу такую имеет в себе: море — опаснейший враг человека, часто лукавый враг, и все же его любят, и тянет к
* * *
Лишь один еврейский обычай сохранила семья — Судный день.
Накануне Судного дня Сатья утром выбирал самую крупную рыбу. Всей семьей отправлялись с этой рыбой в город и отдавали рыбу общинному резнику, у которого заговлялись и разговлялись.
Все сутки Судного дня семья проводила в голландской синагоге, прислушиваясь к пению хора, игре органа, пению и чтению кантора… Они ни слова еврейских молитв не понимали. Они лишь глядели на Святую скинию да на проповедника в шитой ермолке. Как подымется шитая золотом ермолка, и они подымаются; опустится золотая ермолка, и они также садятся. Иногда Сатья от усталости бывало задремлет, и сосед локтем будил его, когда следовало подняться… В этом состояла их служба в Судный день. О том, что это день Небесного суда, когда рыба в воде содрогается и трепещет, о том, что вообще в небе в этот день совершается — Сатья не знал. У него просто было в обычае: в Судный день слушать хор и орган, не евши, а после «заключительной» молитвы (он даже не знал, что молитва так называется потому, что в этот час небесные врата запираются на ключ), отправляться к резнику на трапезу… Сам резник также знал немного больше Сатьи. На то и Голландия!
И сейчас же после черного кофе Сатья, его жена и дети подымались, прощались с резником и его семьей и, пожелав друг другу счастья на грядущий год, отправлялись ночью пешком к морю. Не «домой», говорили они, а — «к морю».
Ни за что дольше их не удержать было.
— Как так? Ведь вы даже города еще не видали? — говорят, бывало, резник и его жена.
Сатья усмехается:
— Город!
Сатья не многоглаголив, море учит молчанию. Сатья не любит города. Там тесно, нет воздуха и нет неба. Одна лишь полоска меж крышей и крышей… То ли дело — море! Простор! Раздолье! И дышится там так вольно…
— Ведь оно — ваш враг… ваша смерть! — пытаются переубедить его резник с женою.
— Зато сладкая смерть!
Сатья желает кончить свои дни так, как кончмлего дед и отец, — чтобы море его поглотило здорового, чтобы не пришлось ему хворать долгое время издыхать медленно на постели… Слушать, как плачут над ним… И потом быть схороненным… в жесткой земле… бррр!.. Холодом веет на Сатью, как вспомнит про такую могилу…
И семья пешком отправляется домой, к морю…
И идут они всю ночь, и лишь когда начинает брезжить на востоке, они замечают золотой отблеск песчаного берега, а затем засверкает пред ними зеркало морское, и они от великой радости весело бьют в ладоши…
Жених не радуется так своей невесте…
И так проходит год за годом…
Сменяется рыбак, реже сменяется резник, а обычай сохраняется.
А обычай заключается в общей сложности: в пост, хор с органом, крупной рыбе, трапезе после, заключительной молитвы, в прощании с резником и взаимных пожеланьях…
Все это вместе представляет единственную нить, связывающую Сатью с еврейским миром…
* * *
И однажды в пятницу, в канун Судного дня случилось следующее. Заалело на востоке. Тихо просыпается море. Оно едва дышит, едва слышен шум его: оно лениво потягивается и, грезя, опять впадает в дрему… Кое-когда задрожит в голубой дали пара белых крыльев, прокричит что-либо птица… И снова тихо… Тихие блески летают по морю, золотые пятна скользят по желтому песку, и заперты рыбачьи хатки на берегу. Одна лишь дверь скрипнула: вышел Сатья…