Хасидские рассказы
Шрифт:
Велел старшина выкатить из погреба бочонок червонцев на свадебные расходы и послал вперед людей в Томашов, которые бы приготовили все по-царски, как полагается люблинскому старшине-богачу, удостоившемуся чести породниться с краковским раввином.
Приехав в Томашов, люди стали первым делом искать место для свадьбы: будут гости из Люблина, из Кракова и местные, томашовцы! Понаедут богачи, зажиточные домохозяева, именитые горожане, ученые талмудисты, раввины и судьи в Израиле…
И три оркестра музыки будут играть. Люблинский
В стороне, почти за городом стоял громадный амбар, где зимою сушились купеческие дрова, теперь спущенные на Вислу для отправки в Данциг. Сняли люблинцы амбар, с Ноев ковчег величиной, приказали его разрисовать снаружи разными красками, обили его изнутри, точно кущу, дорогими коврами, расставили там столы во всю ширину амбара, отдельные для мужчин и для женщин, украсили стены канделябрами и бумажными фонариками — раздолье для сорока десятков званых гостей. Устроили входы: один для женщин, другой для слуг, третий для музыкантов, и большие ворота посредине, с разрисованным венцом Божьей Премудрости сверху, для краковского раввина и прочих гостей…
И день свадьбы наступил. Гости съезжаются да съезжаются; их размещают в домах местных хозяев. Всякий считает это за величайшую честь и уступает гостю лучшую горницу. И когда гости уселись за свадебный ужин, когда разгорелись свечи в серебряных подсвечниках в столах, свечки в канделябрах и бумажных фонариках, и заискрились драгоценные камни в серьгах, убрусах и нагрудниках — ковчег исполнился света священной науки — краковские и люблинские ученые! А томашовские также лицом в грязь не ударят… Во главе собравшихся — краковский раввин.
Появился ряд слуг с большими полумисками рыб; зазвенели серебряные вилки да ножи; весело зажужжали разговоры за женским столом; поплыла, заливая их, ученая беседа за столом краковского раввина — но все оборвала громкая «веселая» музыка… Три оркестра заиграли, гул прокатился, задрожали от радости огоньки на столах, по стенам; краковский раввин оперся на спинку кресла и довольный прислушивается.
Он был большим знатоком музыки…
От «веселой» музыканты перешли на «валашскую», даже не перешли, а переплыли, — так незаметен был переход — плывет, течет «валашская» мелодия. Краковская скрипка играет, о чем-то ясно говорит она, проникает в сердца… И три оркестра тихо и чисто ей вторят…
И чудится, будто река течет, некая Висла, сверкая, разлилась и, тихо качаясь, шумит и дрожит в честь жениха с невестой, в честь раввина из Кракова и прочих гостей дорогих; а над рекою носится чудное диво — светлая птица, тихо летая, играет — поет она сладко-умильно, и будто плачет тихими молитвенными воплями; вдруг их прерывают выкрики страстные, веселые, возвышенные звуки и снова тихие вопли: — правда, радость велика, но нельзя забыть про изгнание Израиля, про скитания Духа Святого —
И оркестр вдруг подымается высоко-высоко, все инструменты играют, все громче и громче, выше и выше, точно они подымаются радостью со ступеньки на ступеньку, все гудит, пляшет, светом играет, и вдруг разом обрывают, точно все струны и трубы разом лопнули. Затихли, и в тишине раздается: «Бу! бу! буу!..»
Лишь один Авраам продолжает играть; все глаза обращены на его плечи, — кругом молчание, никто бровью не моргнет, одна лишь рука Авраама движется и, вытягиваясь, сгибаясь, ведет смычком:
— Бу, бу, буу, буу!..
Музыканты нарочно подстроили такую штуку, чтобы развеселить публику.
Но им не удалось.
Музыканты ждут — не дождутся, чтобы народ прыснул смехом, но народ глядит на Авраама и переводит взоры на краковского раввина; в его присутствии смеяться не станут; лица морщатся, губы кривятся, глаза выпирает от смеха, но все смотрят на краковского раввина и ждут. А краковский раввин сидит, опершись высокой меховой шапкой на спинку стула, с нависшими бровями и закрытыми глазами — не задремал ли краковский раввин?..
А бас продолжает выводить:
— Бу, бу, буу, буу!..
Народу не по себе становится.
Вдруг все глаза обратились от краковского раввина к средним воротам.
За воротами послышался шум, шаги приближаются.
Слуги подбегают, открывают ворота и испуганно кричат:
— Нет, нет! Для вас, нищих, отдельно поставят столы!
Догадываются, что нищие хотят войти. Краковский раввин подымает глаза и собирается что-то сказать, вероятно, прикажет опустить, как же иначе?
Но в эту минуту в воротах появился старец в изорванном кафтане, со всклокоченными седыми пейсами и бородою, нищий, как и все нищие, но с царственно гордым взглядом и властным, царственно величавым мановением руки… Слуги в испуге отступили перед взором его, нехотя, но с великим почтением раскрывают ворота; он махнул рукою, и они невольно расступаются и дают дорогу…
И старец в платье нищего, но со взором и поступью царскими, входит.
За мим движется целая рать нищих. Старец дошел до средины амбара и остановился, за ним длинной вереницей выстроилась нищая рать. Нее глядят молча, ошеломленные
Краковский раввин также молчит. Лишь Авраам продолжает свое; и все видят, как дрожит его сутулая спина, как рука водит взад и вперед смычком, и бас сердечно-тоскливо кряхтит
— Бу, бу, буу, буу!
Царственный старец в нищенской одежде спустя несколько мгновений раскрыл свои уста — гости спереди наклоняются через стол, другие выскакивают из-за столов без шума, на цыпочках, влекомые точно магнитом к устам старца, и все глаза остаются висеть на его устах.
И старец произнес: «Полнощь»!