Хасидские рассказы
Шрифт:
Таким был ребе Аврам…
На исходе субботы ребе Аврам играл, бывало, на скрипке славословия… Бела-Баше, его жена и кормилица, слушает и наслаждается, набираясь радости на всю неделю… Народ, стоя на улице, также прислушивается, и души пропитываются Божьими славословиями. Иногда в толпе подхватят песню — вся улица вдруг возвышается в святости, весь город славу Господню поет…
По будним дням Бела-Баше сидит в своей лавочке, городок занят поисками хлеба, — а в убогом домишке, у маленького оконца, за маленьким столиком сидит в одиночества ребе Аврам, сердце к Богу устремив, глаза обратив к псалтири царя Давида. Аллилуйю поют ею уста, дрожа от радости,
Тихо открывается дверь избушки. Наклонив головы, чтобы не стукнуться лбом, в комнату входит юная парочка, жених с невестой, и, покрасневши, стыдливо останавливаются пред стариком. Ребе Аврам улыбается; он знает, в чем дело: уже несколько лет как они обручены, еле сбили на свадебную пирушку, к венцу бы идти, — да нечем уплатить музыкантам… Ребе Аврам играет на свадьбе у них; год не минет — пожалуйте в восприемники; потом первое острижение ребенка. Одно благое дело влечет за собою другие. Но не в том еще суть.
Главное у ребе Аврама — день Пурима.
Он ходит тогда к беднякам славить на скрипке.
Есть домишки, куда приличные евреи, опоясанные красными платочками, славящие в пользу бедных, и не заглянут, куда музыканты глаз не покажут; где калачи — без шафрана, трапеза — без радости, иногда — и без белого хлеба…
Открывается дверь, и появляются милостивцы да благодетельницы, приносят что поесть да попить. Благодарят их бедняки за оказанную помощь, благословляют их и всех добрых людей, не забывающих нищей братии… Садятся потом есть и пить — а все же по впавшим желтым щекам струятся слезы, соленые, горькие… Не вкусен хлеб подаренный, не сладки вина принесенные… Где то времечко, когда они сами подавали, когда к ним простирались руки за помощью!.. И слеза начинает колоть глаз, горечь скопляется в груди, еврейка прячет лицо в передник, еврей бросает через окошко укоризненный взор небу, у иного, помоложе, рука сжимается в кулак. Но вдруг входит в бедный домик ребе Аврам со скрипкой. И свечки грошовые веселей разгораются, глаза проясняются, на лицах появляется улыбка, стыдливая, сиротливая, еще смоченная слезою. Вот ребе Аврам заиграл: «Роза Иакова» — и звуки, точно масло целебное, вливаются в душу — бедность не порок; люди — братья; брат у брата, не стесняясь, берет; счастье-колесо, а оно вращается…
И Аврам выходит, провожаемый сверкающими глазами. Детишки, с искривленными радугой ножками, с искрящимися глазенками, бегут за ним вслед по улицам, из дома в дом…
Лишь поздно, весьма поздно — бедняки, не сглазить бы, множатся — сытый благопожеланиями, с переполненным доброй, тихой радостью сердцем, отправляется ребе Аврам домой, не забывая посетить по пути раввина, без которого настоящий рассказ, как известно, обойтись не может.
Между тем Бела-Баше сидит дома, терпеливо ожидая супруга. Сердце говорит ей, что Аврам не лжет, утверждая, что в награду за добрые дела его и она свою долю получит, значительную долю. Но чуточку потосковать не грех…
И сидя за маленьким столиком у маленького оконца, тоскующая старушка все же улыбается…
Глядит старыми, удивительными, улыбкой плачущими очами в темную улицу. Из-под платочка вылезают ушки, прислушиваясь: не идет ли он со своей скрипицей, не с его ли скрипки сорвался приплывший звук?.. И губки ее чуть-чуть шевелятся тихой мольбою: «Да удостоится он встретить Мессию-Избавителя, сыграть
В те годы люди еще верили в Мессию; каждый день Его, запоздавшего, ожидали.
— Но почему он так замешкался? — спрашивают старые губы, — (на сей раз не про Мессию) — Пельмени простыли давно, свечи догорают, тускнеют, а Аврама все еще нет.
Бела-Баше выбегает на базар. Молчаливая ночь. Через припертые ставни не вырывается ни звука, не пробивается ни луча. Спит городок.
Небо бдит над ним, стережет тысячами, тысячами глаз, такими чистыми, такими ясными.
Но где же Аврам?
— Почему запоздали стопы Аврама?
То же спрашивает и старый раввин с испуганной козлиной бородкой. Его дрожащий голос будит задремавшую было супругу. Маленькая голова ее, качавшаяся в воздухе, остановилась.
— Где Аврам?..
Бутылка вина уже до донышка дошла, осипшие старые часы уж полночь пробили, а Аврама все еще нет…
Раввин хватает шубейку, его жена — турецкий платок, еле разбуженные служки — большие фонари, все выбегают на улицу. Встречают Белу-Башу и, не обменявшись ни словом, вместе бегут; стучатся в окна и двери: «Нет ли у вас ребе Аврама»? Стар и млад выскакивают из домов, все ищут Аврама…
С Аврамом, действительно, несчастье случилось. И не будь он «посланцем добра, ему же ничто вредить не может», Бог весть, пришлось ли бы мне свою речь держать. Печален был бы рассказ, а я печальных рассказов весьма не люблю…
Аврам идет домой к своей Беле-Баше. Ноги чуть-чуть подплясывают, старая, седая голова качается: праздник, Пурим, не может же он отказаться выпить с бедняком, подымающим чарку… Он стосковался уже по Беле-Баше, жалеет, что нельзя нарушить обычай, что приходится завернуть к раввину. Желая сократить свой путь, он пошел через паперть синагоги. Идет безбоязненно, ведь он «посланец добра». Проходя, он услышал голоса в синагоге: смех, пение раздается, шарканье пляшущих ног… Испуг и изумление охватили Аврама. «Не иначе, — думает он, — как озорники забрались в синагогу». Святотатство возмутило его душу, гнев разгорелся в нем, бросился Аврам к двери. Старая задвижка чуть-чуть поддается, Аврам изо всех сил прется в образовавшуюся щель, и оцепенел от ужаса: перед ним мертвецы!..
А в синагоге шепот раздается:
— Ребе Аврам, ребе Аврам!
И все глаза обращаются — одни к Авраму, другие к высокому-высокому еврею, с длинной, белоснежной бородой. Глаза, устремленные на Аврама, смотрят милостиво, любовно, а те, что на высокого еврея, — будто ждут его слова, точно висят на синих губах его… Не долго им пришлось ждать. Тихими шагами направился тот к Авраму. Затихло в синагоге; слышно, как шевелится занавес скинии, колеблемый ветерком, подувающим через разбитое стекло… И в тишине раздался голос высокого еврея. Расчесывая длинной правой рукою белоснежную бороду, еврей говорит:
— Не бойся, Аврам, мы зла тебе не сделаем; мы собрались сюда, как ежегодно этой порою, повеселиться, песню пропеть, поплясать. Нынче ведь праздник, Пурим!..
Стоить Аврам, просунувшись в щель, смотрит расширенными зрачками и думает: «Завтра никто мне не поверит, что я здесь был, все это видел и слышал».
Уста его дрожат, не издавая звука Но высокий покойник, прочитав на лице его думу, мигнул худому, а потому еще более высокому еврею; тот, молча, тихо подошел.
— Мы дадим тебе знак, — говорить Авраму покойник-раввин, — дабы живые тебе завтра поверили. Вот этот еврей — первый общинный кантор городка Я попрошу его, чтобы он научил тебя петь по-новому «Розу Иакова»…