Хазарские сны
Шрифт:
Еще одно слово вспоминаю, которое тоже нигде не слыхал, правда, позже раза два встречал в исторической литературе. «Сарды» — называли у нас нерусских. Не чучмеки, не азеры или как там еще, а — с а р д ы. Что-то темное и зловещее слышалось в этом слове, хотя произносилось оно без каких-либо оттенков враждебности. Сарды, узнал я много позже, были народом, населявшим в древности Переднюю Азию. И даже город древний с таким именем имелся. «Сарды» — сами ли ссыльные завезли это слово из Ферганской долины, ведя свою родословную из бог знает каких глубин и держась за неё, как за последнюю Ариаднину нить, как за последнее подтверждение своего человеческого достоинства и, если не родовитости, то хотя бы — не безродности в чужом и чуждом им славянском крае? Или это мои земляки прилепили, припечатали незваным и таким же, как сами они, горемычным
С а р д ы…
Шестидесятый или шестьдесят первый год. Наверное, шестьдесят первый, потому что мать провожала меня, уже держась за правый бок. Исхудавшая, даже в волосах потерявшая фамильную, воробьиного яичка, позолоту, круглый год обливавшую ее без потертостей и проплешин, вкусно, как ладную пасочку, скреплявшую, подмалевывавшую её жизнью: она словно круглый год стояла под воздетым над нею ласковым обливным кувшинчиком с этой самой золотой, солнечной глазурью — теперь же лоск этот жизненный, молодой слез, облупился. Отовсюду вылезла темная, жалкая, сбившаяся колтунами мздра. Косточки враз обветшавшие повылезали. Она уже болела. Смерть, как четвертый ребенок, как долгожданная дочь, уже просилась из её вздувшегося от эхинококка живота, что на исхудавшем, уже почти старушечьем теле смотрелся чужеродно и страшно. И тем не менее она тоже пришла, вместе с другими родителями, к школе, к машине, которая нас, два десятка подростков седьмых-восьмых классов, особо отличившихся на работах в ученической бригаде, проще говоря, на прополках-прорывках, увозила аж к самому синему морю.
Мне бы, конечно, не следовало ехать. Ведь именно этой весной мать и привезли из районной больницы, ничем не сумев помочь ей. Она сама доехала на «пассажирке» из больницы, куда на протяжении месяца или двух мы, трое её ребятишек, добирались, являлись к ней, как в тюрьму, на свидания. Привозили ей, что бог послал, и она сама же нам и скармливала эти наши нищенские (в прямом смысле, потому что многое было пожертвовано роднею или соседями) передачки. Это я позже, повзрослев, узнаю, что операцию ей делать не стали: поздно, мол. А тогда мне почему-то запомнилось, как она тихо, насильно улыбаясь, на ухо рассказывала соседке: мол, каждое утро заходит в их «тяжелую» женскую палату молодой, толковый и насмешливый врач и с порога спрашивает:
— Ну как, бабоньки, полегчало?
— Не-а-а, — мычим мы из разных углов.
— Ну, тогда пукайте — сразу полегчает.
Глагол при этом мать употребила, разумеется, другой, менее научный, но более выразительный, и застенчиво улыбалась при этом:
— Как будто мы — беременные…
Они и были беременные: весь вопрос только ч е м, а не кем…
Я лично с тех пор неукоснительно и следую этому радикальному совету русской нищенской медицины: если уж припирает в жизни круче некуда, нам, грешным, остается только одно народно выверенное и медициной же подтвержденное решительное средство…
Тужьтесь, родные мои соотечественники — и надежда не покинет вас!
А в самом начале зимы этого же года мать и умрет. Разродится. Поэтому не следовало бы мне ехать, отлучаться от нее, ускоряя и увеличивая предстоящую нашу и без того вечную разлуку. Но меня тоже охватил общий ажиотаж небывалого путешествия, школа заботливо выпихивала меня как лучшего ученика — все-таки, положа руку на сердце, по-настоящему лучшим я был не в прополках- прорывках, а в других, менее суровых предметах — да и мать, чуя мое желание, мечту мою побывать у моря (в те годы лелеял в себе грезу поступить в военно-морское училище) и предчувствуя, что вот-вот на меня посыпятся от судьбы совсем другие, навырост, подарки, ласково и самоотреченно подправляла мои худенькие плечи в нечаянно образовавшийся проём счастья.
И я поехал с лишь чуть-чуть поднывающей совестью. Оставив мать, смертельно больную, с двумя малышами.
Нас усадили в грузовик, в «газончик», поперёк кузова в котором устроены лавки из свежеструганных широких досок: от них еще пахло смолою. Брезентовый тент натянут над кузовом — примерно так, только без лавок и тента, стоя, держась друг за дружку и горланя песни шестидесятых,
Две учительницы поехали с нами: мужья провожали их, как в солдаты.
Мы сидели, вознесённые уже на недосягаемую высоту, а родители наши застыли внизу, у бортов. Матушка моя замерла, оттянув и крепко зажав в кулаке правой руки кожу на правом боку — кожа вообще стала для неё просторной, а оттягивала и сжимала она её, видимо, отзывая, отвлекая наружу мучительную боль, снедавшую её изнутри. Печень её уже терзали черви — всю жизнь ухаживая за домашней скотиною, она и заразилась своей болезнью, вполне излечиваемой сегодня, от неё же — а левой рукою, также крепко зажав и сунув их непроизвольно в рот и даже стиснув дополнительно зубами, держала концы беленькой хлопчатобумажной косынки.
Правая рука смиряла боль физическую, левая же, вкупе с зубами, которые всегда у матери были ровные, крепкие, белые — даже болезнь не смогла вычервить их — усмиряла боль душевную, тоже почти физическую.
Ох, как виновато и веще дрогнуло моё сердце от этого её пристального и страдальчески прощального взгляда!
Самой поездкою этой, разрешеньем на неё мать благодарила меня за месяцы, что я оставался один на один с мелкотою на руках. Взглядом же этим пронзительным и странно застенчивым одновременно она благословляла меня даже не на это длительное путешествие в рай, а на всю оставшуюся жизнь. И на рай, и на ад — вперемешку. Теперь я понимаю, что, возвратясь, вполне мог и не застать тогда, уже тогда, её в живых. Но она дала, нашла в себе — скрипя зубами — силы дать мне беспрепятственно и почти безмятежно проделать это первое в жизни большое путешествие и умерла только зимой.
Только зимой — можно сказать и так.
Кроме собственно прощания и отъезда, мне в том путешествии особо запомнились еще несколько моментов и менее всего, как ни странно — само море.
Сидели мы рядами: одна скамейка — мальчишки, другая — девчонки. Рядом со мною сидел мой однокашник Витя Худобин, белобрысый, вёрткий. А как раз напротив него располагалась моя соседка по новому местожительству — мы к тому времени переехали в центр села, к самой школе, — красавица с удивительно тонкими и густыми льняными волосами, окутывавшими её неким щекотным электрическим сияньем, к которому так и тянуло коснуться щекою, и бывшая годом и классом старше меня. Я давно уже косился в ее сторону, всякий раз оказываясь случайно на её пути домой, — и она обходила меня, равнодушно, как столб, обносила меня своим лучезарным электричеством и чимчиковала себе своей дорогой. Так она могла бы пройти и сквозь меня. Шаровой молнией — и даже не заметила б, кого ненароком продырявила. Тут же, уже на исходе первого дня пути по тряским шоссейным дорогам, которые, правда, после наших грейдеров и проселков казались прямо-таки путями коммунизма, о каковом тогда денно и нощно талдычило радио на столбах, вдруг откинулась назад, прямо на Витькины коленки. Всем богатейшим свечением своим опрокинулась ему в колени и в пах и — поехала дальше в таком удивительно расслабленном туристическом положении. Как вроде кресло в самолете откинула. Я бы на Витькином месте остолбенел от такого нечаянного счастья и сидел бы, не шелохнувшись, руки по швам. Он же повел себя совсем иначе. Аккуратненько расстегнул на белой девичьей кофточке две верхние пуговички и обе замурзанные, шаловливые ладошки свои засунул внутрь, под кофту, нащупав и накрыв ими два нежных, только-только нарывающих бугорка под нею.
И ей это, судя по тому, как замурлыкала она, осененная, помимо волос, еще и длиннющими и тоже почему-то льняными гнутыми ресницами, даже нравилось. Во что поверить было невозможно, если б не видел я этого своими выпученными от ошеломления глазами! Я-то как раз в отличие от Витьки сидел руки по швам, боялся пошевелиться. Я бы и зрачки пригвоздил на одном месте, но сделать этого был не в силах, и они невольно нет-нет да и давали косяка в запретную сторону.
Еще удивительнее было следующее. Держа ладони в столь укромном и, в общем-то, невероятном месте и даже пальцами там лениво поигрывая, Витька, оболтус счастья, не только не онемел — он болтал со всеми налево и направо, всюду успевал, встревал своей востроносой физией, насаженной, как на палец, на худую и длинную, свободно вращающуюся шею.