Хазарские сны
Шрифт:
Вот это уже было для меня не просто мучительно, а вообще непостижимо!
Дуракам везет. И я прямо-таки мечтал оказаться в дураках, но мне на коленки почему-то никто из впередисидящих старшеклассниц навзничь не опрокидывался.
В общем, Витька, единственный из нас, путешествовал сразу в разных направлениях, он и вернулся из путешествия старше всех нас. Я же воротился более богатым не столько впечатлениями, сколько — воображением.
Оно у меня тоже враз повзрослело.
Из этого же путешествия запомнилось совершенно угнетающее воздействие гор на мою степную психику. Пугали, подавляли не столько дымящиеся бездны, разверзавшиеся прямо под нашими колесами — ехали мы к морю по Военно-Грузинской дороге, через Тбилиси — или впритирку к нам вздымавшиеся скалы, чьи вершины также терялись в дыму облаков. Меня деморализовало отсутствие горизонта. Куда ни глянь, взгляд везде уже на расстоянии вытянутой руки упирался во что-либо каменное. Даже деревья, к которым я тоже по большому счету не привык — в таком количестве — и те казались каменными, поскольку стояли одной непроходимой зубчатой
Мне казалось, что и мы на нашем «газончике» вот так же, до головокружения, режем кольца по отвесной каменной стене, а по существу — ни назад, ни вперёд. Если есть морская болезнь, то у меня развивалась болезнь горная, разновидность клаустрофобии, которую словно рукою сняло, как только вырвались мы на равнину. Я дышать стал иначе, вольнее, как только увидал далекий и чистый горизонт.
Машина «Чайка» запомнилась. Огромная, сияющая, словно выпиленная из одного куска антрацита. Еще даже без номеров. Вместо них — обворожительная табличка «Испытания». Видимо, тогда только-только начинали выпуск этих прародительниц будущих «членовозов» и решили испытать правительственный лимузин на столь суровой горной трассе как Военно-Грузинская дорога. Думаю, что это был первый и последний полёт «Чайки» в этом весьма небезопасном поднебесье — вряд ли когда-либо позже она оказывалась на этой убойной трассе со своими законными важными седоками на крыльях. Сейчас же в ней были только два шофера, два лейтенанта в одинаковых гражданских пиджаках от «Большевички» — мы пересеклись у придорожной харчевни, и, деревенские мальчишки, конечно же, облепили её, как будто она была не из антрацита, а из шоколада.
Лейтенанты нам попались тоже, наверное, деревенские, а может, уже мал-мал и вмазавшие грузинско-кахетинского всё в той же придорожной забегаловке, где учителя надумали покормить «горячим» и нас. В общем, от машины не отогнали и даже прокатили нас на ней. Правда, сперва девочек, которые интересовали их куда больше, чем мы — девчонки сначала жеманились, а потом набились в этот роскошный, броневого железа катафалк (в свое время Парижская мэрия в этом качестве и закупила партию «Чаек») и с визгом, как в голубятне, с ветерком рванули по перевалу. Учительницы, которых не взяли в этот рейс, аж следом было ринулись да вовремя одумались: не догнать — как-никак правительственная. Как правительственная бархатная телеграмма. Забегая вперед, скажу, что их предложили покатать позже всех: две молоденьких, тоже лейтенантского возраста, учителки и два разбитных лейтенантика, уже, видать, собравшие немалую интимную дорожную коллекцию. Но наши оказались чересчур целомудренными: только посидели на краешках тортообразных сидений с раскрытыми, на всякий случай, чтоб вовремя, целенькими, выпорхнуть, дверями. Мы же, мальчишки, оторвались по полной: самым счастливым даже порулить доверили.
Никола за правительственным рулем — это вам не хухры-мухры!
«Чайка» круто, по-театральному накренявшаяся на поворотах, и врезалась в мою восторженную память, как в парчовый занавес Малого театра.
В Тбилиси въехали вечером. Долго петляли по городу, по спальным частям его, состоявшим из невероятного нагромождения необычных для нашего степного, глиняного глаза построек, по-альпинистски, по головам друг у дружки карабкавшихся по малым и большим тбилисским взгорьям. Теснотища как в курятнике: все, что летит сверху, метит на стол нижним, но всё вместе, вся эта головокружительно-коммунальная неразбериха оставляло ощущение праздника. Наш грузовичок со шмелиным урчанием плутал по узеньким закоулкам, где прямо в руки нам свешивались диковинные фрукты и полновесные виноградные кисти, и мы готовы были бродить так, шмелиными сладкими ходами хоть и до самого утра. Дело в том, что у одной из учительниц в Тбилиси жила родня — к ней и везли нас на ночлег. Но родня, видать, далёкая, учительница не знала точно, где она живет, поскольку сама ни разу здесь не бывала, а попробуй в таком муравейнике отыскать что-либо по конверту с адресом! — как иголку в копне.
В конце концов причалили к нужному двору, внутри которого очутились, как в матрёшке, еще несколько двориков: один из них и оказался искомым.
Выбежавшая навстречу дальняя родня руками всплеснула: нас было не меньше двух десятков человек.
Во времена стояли: в чужой город Тбилиси, наобум Лазаря, к третьей воде на киселе можно было с бухты-барахты заволочь на постой сразу целый взвод детворы! И никто нас взашей не выгнал.
Нас накормили и уложили вповалку на опоясывающей саклевидный домок широкой круговой веранде: ни одна комната в доме нас не вместила бы. Прямо в глаза нам, в упор опять смотрели черные, как глаза, гроздья вьющейся «изабеллы». Но нам уже было не до них: перебор. Рухнули, ополоснувшись под краном на крытом тесаными каменьями дворике, как подкошенные.
Эх, кто бы сейчас облил меня, старого дурня, тоненькими, просвечивающими на утреннем солнце руками живой ключевой водой!
Первую же ночь мы ночевали в Беслане. В той самой школе, которая известна теперь на весь мир. Странно устроена человеческая судьба: ей было угодно провести меня по всем трем точкам, может быть, наибольшего человеческого горя: Спитаку, Буденновску, с которым связана вся моя жизнь, и — по касательной — Беслану. В школе, большой, крепостного красного кирпича — многими годами позже поразят уже сами глубокие, рваные раны в этих, казалось бы, несокрушимых стенах, кровоточившие даже с телеэкрана — устроились на ночлег девочки. Мы же улеглись прямо в грузовике, загнанном на просторный и странно пустынный школьный двор.
Учительницы также расположились в школе, в одном из классов, прямо на крашеных деревянных полах, нас же охранял шофер, сразу же завалившийся в кабинке. Это был Михаил Голоцуцкий, тоже один из сыновей моей двоюродной бабки Меланьи. Но он гораздо старше моего наперсника Васьки, уже женат и отделён, я знал его плохо и даже, честно говоря, побаивался. Да и он, похоже, родни во мне не признавал — своих хватало — и в походе нашем совместном никак меня не выделял.
Уснули мы быстро — как-никак километров триста с гаком отмахали. Но посреди ночи я проснулся. Месячно. Луна висела прямо над нашим кузовом, околдовывая всё вокруг своим безмолвным и холодным сиянием. Жутковато и чуждо всё, во мне нарастала какая-то внутренняя дрожь. Тишина. И вдруг над кузовом стала появляться, тоже как вторая восходящая луна, чья-то обритая голомызая голова. Вслед за голым черепом явились и глаза. Видно, человек там, за бортом, потихонечку встал на колесо и, держась за продольную планку на борту, за фальш-борт стал медленно выпрямляться — вот и руки, ладони его цепкие, сперва одна, а потом и вторая мягко, неслышно ухватились за верхний край кузова. И голова на фоне лунного и звездного неба народилась сполна. Это был подросток наших же лет. Нерусский, что можно было понять уже по самой бритой голове, чьи геометрические, птичьи очертания под бритвою обрели особенную отчетливость. Горбоносый и кареглазый. Повел глазами по кузову, где, как казаки на водопое, вповалку спали мои попутчики, наткнулся на меня, неспящего. Несколько мгновений мы в упор смотрели друг на друга. Мне кажется, он немного опешил — даже не от моего неспящего взгляда, а от самого цвета моих глаз. Они у меня куда темнее, чем у него. У него карие, у меня же — две мглистые, курящиеся пробоины. Он же, зная, что в школу заехали русские, ожидал если и увидеть, то — совсем другие.
А тут с Кавказом встретилась — Азия. Фергана.
Э-э, чудило, не бывал ты, оседлый, в нашей Николе — не то б еще повидал.
Удивленно задержавшись взглядом на мне еще какое-то время, парень хмыкнул и полез восвояси.
Абрек. Из «Казаков». Мирной ли?
Мне кажется, он был разочарован. Не цветом моих глаз, разумеется, а другим. Тем, что в кузове оказались одни мальчишки. Он наверняка хотел увидать девчонок. Романтического приключения не получилось. Так, мелкое происшествие.
Вслед за маленькой голомызой луной исчезли и глаза, и парень, слышно было, неспешно, посвистывая, потрюхал через двор родной своей школы к незапертым воротам.
Мы и двух слов с ним не сказали, но он мне запомнился. Запомнился дерзкий и пристальный, немигающий взгляд — другого континента.
Где он, что с ним? Не опалила ли и его бесланская трагедия? Если он мой ровесник, то в этой школе в две тысячи четвертом могли учиться даже не дети, а уже его внуки. За которых больно так же, как за маленьких детей.
Взгляд этот, которым, похоже, смотрела в душу сама ночь, вспомнился мне годы и годы спустя, в обстоятельствах, никак не напоминавших то ночное происшествие.
На двух или даже трех «Волгах» ехали мы по степи. Из села Дивного, что на границе Ставропольского края и Калмыкии, в Арзгир — есть на Ставрополье такой глубинный степной райцентр, — чтобы держать потом путь дальше, на Буденновск. Две машины шли с нами из самой Москвы, а третья присоединилась уже здесь. Выехали спозаранок, часов в пять утра. Степь здесь даже не такая, как у нас в Николе. У нас и балка есть, Курунта, и бугры. Здесь же просто невооруженным глазом видно: морская впадина. Ровная, как стол. Паркет на неё можно стелить безо всякого предварительного выравнивания. Здесь и так-то почти не сеют, не пашут, занимаясь преимущественно скотоводством, а тут уже хорошо взялась осень, травы повылезли, пожухли, степь, как курицу, словно выскубили. Пустая, голая, без оперения и пуха. Кое-где только вдали неровными перелетными строчками бегут негустые лесополосы. Нас много. В первой, головной машине не дремлем только мы двое: водитель и я. Водителю вздремнуть мешает баранка, в которую он то и дело втыкается носом, а мне — многолетняя привычка перекати-поля. В дороге спать не могу, целыми сутками сижу, уставясь в бегущую навстречу жизнь. Не то чтоб сильно выносливый или любознательный, а скорее — сильно нервный. Дорожная неврастения.