Хемлок, или яды

Витткоп Габриэль

Когда 11 августа гражданский наместник распечатал красную шкатулку, Деламар, представлявший маркизу де Бренвилье, сделал заявление: «Ежели там обнаружится подписанное мадам де Бренвилье обязательство на сумму тридцать тысяч ливров, это станет для нее полной неожиданностью, а в случае если подпись окажется подлинной, маркиза намерена обратиться в суд с жалобой, с целью признания оной недействительной».

Врачи провели эксперименты над животными с различными ингредиентами шкатулки - в частности, с загадочным порошком в маленьких пакетиках, и все подопытные умерли. Но яд (вероятно, знаменитый порошок наследования) был настолько неуловим, что не оставлял никаких следов, которые можно опознать с полной уверенностью. Совершенно непредсказуемо реагируя на испытание водой и огнем, он заставлял кардинально пересмотреть все известные в ту пору химические реакции. Видимо, после смерти братьев д’Обре Сент-Круа добился огромных успехов в токсикологии.

Весь Париж перемывал косточки Пеннотье, и против него заочно выдвигались

самые несусветные обвинения. Мари-Мадлен набралась наглости явиться к человеку, которого всячески старалась опорочить, но он оказался в отъезде, а мадам Пеннотье презрительно выставила гостью вон: теперь уже с ней многое стало позволительным. Но Пеннотье не забыл об услуге, некогда оказанной семьей Бренвилье, и по возвращении спешно отправился к Мари-Мадлен в Пикпюс. Позже его спросили о цели данного визита, и к чести своей он ответил: не в силах поверить в то, что мадам де Бренвилье виновна в подобных преступлениях, он поехал поклониться ей, как обычно поступают в аналогичных случаях. Возможно также, он хотел договориться с ней о найденных в шкатулке деловых бумагах, так как знал, что вскоре обоих вызовут в суд. Когда гражданский наместник пригласил их для соблюдения этой формальности, Пеннотье находился за городом, а Мари-Мадлен представлял Деламар.

Прежде чем потратить хотя бы су, офицер полиции Тома Ренье по семь раз вертел монетку в кармане, однако, дорожа чувством достоинства, которое внушала ему собственная должность, упрямо носил парик и кружева, пусть даже парик был из козьей шерсти, а кружева - бумажные. Стремясь выслужиться перед господином де ла Рейни, Тома Ренье проявлял чрезмерное усердие и решил добыть решающую улику, доказывавшую виновность маркизы де Бренвилье, огорошив ее последними новостями. Мари-Мадлен встретилась с офицером напротив голландского сада, прогуливаясь в его прохладе.

— Сдается, мадам, мы завладели славной добычей. Сегодня в шесть часов утра я задержал Булыгу. Он выходил из гостиницы, пряча нос под плащом.

— Разве он под подозрением?
– с напускным безразличием спросила Мари-Мадлен.

Она попала в самую точку: знакомство Булыги с лабораторией Сент-Круа позволяло предположить, что он целых семь лет активно пособничал отравителю. Проведав, что шкатулка описана полицией, Булыга сбежал от банщика Госсена, которому с недавних пор прислуживал, и, не желая уезжать из столицы, стал вести бродячую жизнь. Его арест дал новую пищу для слухов, но столь могущественную даму, как маркиза, пока еще не решались задерживать. Узнав, что Булыга найден, Брианкур невольно воскликнул: «Мадам де Бренвилье обречена!»

Тома Ренье искоса поглядывал на Мари-Мадлен.

— Что же вы молчите, мадам?

— А что я должна сказать?
– покраснев, огрызнулась она.

Маркиза постаралась сменить тему, но затем снова вернулась к разговору о шкатулке.

— Зачем так волноваться, мадам? Или вы тоже замешаны в этом деле?

— Я?! С какой стати?

— На допросе у комиссара Пикара этот шельмец Булыга во всем признался. Вероятно, он дал показания против вас и, если его прижать, может их повторить.

— Надо было отправить этого негодяя в Пикардию...

Ренье уставился на нее непонимающим взглядом. Затем она без всякого перехода заговорила о Пеннотье, уверяя, что дела у них общие и содержимое шкатулки касается обоих.

Тома Ренье немного опередил события и потому упустил добычу. Его откровения укрепили Мари-Мадлен в решении бежать: как только он покинул Пикпюс, она велела закладывать карету. Мари-Мадлен пришла в крайнее смятение. Чего от нее хотят, в конце-то концов? Да, она сделала то, что сделала, но у нее были очень веские причины. Она ведь не первая и не последняя обрезала собственное генеалогическое древо: отцеубийство замышляла, например, Беатриче Ченчи... Эка невидаль!.. Вся разница в том, что Беатриче схватили, а Мари-Мадлен настолько умна, что ее никогда не поймают.

Она приехала на улицу Нёв-Сен-Поль уже глубокой ночью. В особняке было тихо и почти безлюдно: по воскресеньям б'oльшая часть прислуги уходила смотреть представления театра марионеток. Но Арманда осталась дома: вместе с другой камеристкой они принялись второпях собирать чемоданы и дорожные сумки. Время поджимало, потому они обратились за подмогой к Марте Наплеч-нице - судомойке с лицемерным взглядом, которая растерялась от столь непривычного поручения: ее шершавые, потрескавшиеся ручищи цеплялись за шитье и шелковые юбки. Как обычно, когда Мари-Мадлен загоняли в угол, ее начинало тошнить. Она сложила в замшевую сумочку свои лучшие драгоценности, засунула в несессер ролики золотых монет и застегнула на шее опаловое ожерелье, после чего закуталась в широкий плащ и надела маску. Когда маркиза села в карету, уже светало. Наплечница стояла возле лошадей, Мари-Мадлен отрывисто приказала ей сесть рядом с кучером и, даже не попрощавшись с горничными, навсегда покинула этот Дом, который так любила. Свои мрачные тайны она оставила в замурованной клетушке.

В изнеможении Мари-Мадлен уснула и, покачивая запрокинутой головой, всю поездку провела в странном оцепенении, из которого выходила лишь изредка: вспотевшая и разбитая усталостью, она смотрела, как мимо проносились деревни с разбегавшимися в страхе гусями, леса и незнакомые города с колокольным звоном. Сразу по прибытии

в Гавр она решила продать экипаж и сесть на какой-нибудь отплывавший в Англию фрегат. Мари-Мадлен не представляла себе дальнейший ход событий и, став пленницей тумана, не могла, да и не хотела ни о чем думать. Ночевки на постоялых дворах были кошмарными: ее грызли паразиты, терзали беспокойные сны, посещали страшные видения, которые беспрестанно множились, точь-в-точь как ее плодившие друг друга беды и преступления. Адские муки следовали нескончаемой чередой. Но однажды в лицо ей хлынул яркий свет. То было море.

***

Почему ее никогда не вставляют в букеты?.. Она бы так красиво смотрелась - скажем, в вазе Голубого семейства... Но она была разбита X. Но цикута сейчас не цветет. Но когда луна становится такого же цвета, она навевает опасные грезы.

— О чем ты думаешь, Хемлок?

— О большом пучке цикуты. О вазе Голубого семейства, напоминающей мне об Оскаре Уайльде и его строчке: «Yet each man kills the thing he loves».

— He о Беатриче?

— Пожалуй, нет... Чужая душа - потемки. Хоть глаз выколи... Но камни - уж они-то не забывают ничего.

***

В городе пахло крупой, пеплом, приливом и свечным салом. Этот холодный, тяжелый запах приставал к вещам заодно с пресной отдушкой крови и приятной темнотой гниения, разносился угольным дымом и плотным желтым туманом, поднимавшимся с болот вдоль Темзы. Толпа выплескивалась шумной рекой в русла улиц между каретами, портшезами, стадами, возами. То был непрерывный поток: торговки имбирным печеньем и яблоками, перекупщики париков и старой одежды, водоносы и носильщики хвороста, точильщики ножей, пастухи гусей, хватавшие птицу за шею длинными крюками, торговки рыбой с корзинами синих мидий и больших серебристых угрей на головах, крысоловы, сгорбленные под бочками торговцы чернилами, семенившие в деревянных сандалиях служанки, продавщицы баллад с листами в руках, исполнительницы жалостливых песен с мальчуганами на плечах, лубочники, мещанки в больших черных фетровых шляпах поверх чепцов, подавальщики салепа [142] и отваров для телесного здравия. Под гам волынщиков и слепцов с трещотками махали колокольчиками разносчики пирогов и булочек. Скакали на костылях горбуны, пробирались между бродячими собаками безногие калеки, а шлепавшие босиком по грязи худосочные дети предлагали бараньи уши или требуху на решете. Все они толпились посреди сырных груд и бархатистой от мух ветчины, теснились у прилавков, где вечером, в красноватом свете фонарей, продавалась желтоватая копченая пикша, или выскакивали под дождевую воду, стекавшую с крыш без желобов. Казалось, этот черный город никогда не спит, а молчат здесь разве что карманники. Но запруженные ломовыми дрогами узкие проходы, лабиринты складов, где по закопченным фасадам поднимались мешки и бочки, неожиданно приводили к лесу торчавших в серебристом свете мачт. У дверей таверн цыгане продавали лаванду и птичьи гнезда, вдалеке крутили лопастями ветряные мельницы, а с наступлением сумерек по берегам растекалось жемчужное тепло - русалочье дыхание. Однако над городом веял безумный ветер Реставрации Стюартов, ведь после аскетичной эпохи Протектората, ужасов Чумы и Великого пожара весь Лондон охватила мания обжорства и кутежей [143] . Удержу тут не знали ни в чем. С одинаковым пылом следили за петушиными боями и участвовали во всеобщем веселье, когда в великие дни казней в Тайберне [144] на каждом глаголе умещалось до девяти висельников, и лишь самые зажиточные покупали себе привилегию: их трупы утаскивали за ноги родственники и друзья.

142

Салеп - напиток, приготавливаемый из клубней пальчатокоренника, использовался как обволакивающее средство при отравлениях и для питания ослабленных больных.

143

Реставрация Стюартов - восстановление в 1660 г. на территории Англии, Шотландии и Ирландии монархии, упраздненной указом английского парламента от 17 марта 1649 г. Новым королем стал Карл II Стюарт - сын казненного во время Английской революции Карла I.

Протекторат отца и сына Кромвелей (1653-59) - переходный период английской истории между Английской революцией и Реставрацией Стюартов.

Великая Чума (1665 - 1666) - массовая вспышка болезни в Англии, во время которой умерло приблизительно 100 тыс. чел., или 20% населения Лондона.

Великий пожар в Лондоне продолжался 4 дня - с 2 по 5 сентября 1666 г.

144

Тайберн-деревня в графстве Миддлсекс, с 119 6 по 1783 гг. являлась официальным местом проведения казней осужденных города Лондона.