Хемлок, или яды
Шрифт:
Как только огласили приговор, Мари-Мадлен наконец почувствовала облегчение, избавление, свободу. «Все кончено, - твердила она, как встарь, когда подсыпала отцу яд.
– Все кончено». И только при мысли о пытках переворачивалось все нутро.
«Ума не приложу, - когда-то сказал Дрё, —как этому негодяю удалось обтяпать дельце. Ладно уж столовое серебро, но перстень... Ну ничего, под пыткой расколется, как миленький».
Она еще тогда спросила отца, что такое «пытка», и он объяснил. Мари-Мадлен до сих пор помнила. Ее взгляд упал на единственную оставшуюся драгоценность: когда-то закопанное вместе с серебряными ложками колечко с рубином.
Вошел аббат
—Сударь, - сказала Мари-Мадлен, —доныне я запиралась, но теперь готова сознаться в своем преступлении перед судьями. Я полагала, что его можно скрыть, льстила себя надеждой, что меня ни в чем не уличат, не признавала себя виновной и считала, что не следует брать ответственность на себя... Умоляю вас, сударь, принесите мои извинения господину первому председателю. Сходите к нему после моей смерти и скажите, что я прошу прощения у него и у всех судей за собственную дерзость: мне казалось, что это будет способствовать моей защите, и я никогда не думала, что найдется достаточно доказательств для вынесения приговора без моего признания...
Эти слова подсказало ей не раскаяние в содеянном, а, скорее, учтивость знатной дамы, врожденная вежливость.
В два часа пополудни, проливая горючие слезы, Дюбю накрыла на стол, и в камеру принесли обед: вареные яйца в бульоне и полный горшок капусты. Мари-Мадлен поела совсем немного, но зато выпила вина и затем непрерывно пила его маленькими глотками до следующего дня, когда за нею пришли. Пиро тоже пообедал, и арестантка настояла, чтобы охранники и Дюбю разделили с ними трапезу.
—Сударь, я обедаю с вами в последний раз. Бедняжка Дюбю, скоро ты от меня избавишься. Я доставила тебе столько хлопот, но потерпи еще чуть-чуть, и все закончится. Завтра ты сможешь съездить в Дране. Тебе хватит времени. К семи или восьми часам ты освободишься: не думаю, что у тебя достанет сил смотреть на мою казнь.
Все это она говорила хладнокровно, без всякого позерства. Время от времени убеждала Пиро поесть и бранила консьержа за то, что положил капусту прямо в горшок. Мари-Мадлен смущенно извинилась за отсутствие ножа, а затем попросила у Пиро разрешения выпить за его здоровье. Растроганный аббат решил отплатить ей тем же, хотя это был полнейший абсурд, учитывая ее положение. Но обоим хотелось подбодрить друг друга, не теряя при этом достоинства.
—Мадам, - сказал аббат в завершение, - завтра постный день, но предстоящие тяготы дают вам право на скоромную пищу. Если для подкрепления сил вы нуждаетесь в мясном бульоне, не следует этого стыдиться - дело тут не в разборчивости, а в насущной необходимости, и в данном случае церковные законы ни к чему вас 333 не принуждают.
—Мне все равно, сударь, - ответила она с долей иронии. —Пусть сегодня вечером мне дадут миску бульона пожирнее, а перед сном - еще одну.
Пиро объяснил ее хладнокровие христианским смирением и утешился этой мыслью, а распущенные волосы Мари-Мадлен, словно желавшей до конца насладиться своей красотой, счел признаком горького раскаяния. Она заговорила о своем муже. Клеман напоминал ей о молодости, лучших днях жизни, роскоши. Нежная интонация вызвала у аббата досаду, хотя он сам этого и не признал.
—Мадам де Бренвилье кажется совершенно равнодушной к собственной участи.
—Не судите слишком поспешно, сударь, - словно стегнув кнутом, возразила она.
– Да и что вам известно о мадам де Бренвилье?
Пиро смутился, а она грубо потребовала писчие принадлежности:
«Мне хотелось бы заверить тебя в дружеских чувствах, которые я буду питать до гробовой доски. Прошу прощения за все, что совершила - и это при том, скольким я была тебе обязана. Я умираю честной смертью - меня погубили враги. Но я их прощаю...»
Аббат возразил, что слова о смерти и врагах плохо вяжутся между собой. Она рассмеялась:
—Почему же, сударь?.. Да, моей смерти добивались заклятые враги. Но разве простить их - не по-христиански?
В ответ он пробормотал что-то благочестивое, слегка удивив маркизу.
После полудня генеральный прокурор дважды присылал спросить, в каком состоянии пребывает арестантка и готова ли она сознаться перед судом в своих преступлениях, выдать соучастников, сообщить состав ядов и противоядий.
—Конечно, конечно... Все, что угодно, но только завтра...
По-прежнему опасаясь, что она передумает, Пиро уговаривал сделать признание сразу, но она перебила и заговорила о детях, которых не хотела принуждать к свиданию. Этому противилась ее гордость.
—Я все еще дорожу мирской славой и не вынесу подобного стыда.
Мирская слава... Серебряный герб с червонным полумесяцем и тремя черными трилистниками, оффемонские празднества, особняк рода Бренвилье, запряженные четверкой кареты: как восхищенно на нее смотрели, как преклонялись перед нею - Мари-Мадлен д’Обре, маркиза де Бренвилье!
—Задумываясь о себялюбии и любви к славе - краеугольных камнях моего естества...
Она расплакалась, как и приличествует раскаявшейся грешнице, и это успокоило Пиро. Впрочем, ненадолго: вскоре она уже заговорила об ужасных вещах.
—Даже сейчас, разговаривая с вами, я нисколько не жалею, что повстречала человека, знакомство с которым оказалось столь фатальным, и ценю его роковую дружбу, повлекшую за собой так много несчастий.
Она ни в чем не раскаивалась, а лишь с некоторым удивлением констатировала, что так же, как и Сент-Круа, приносила одни несчастья: он и она, она и он - зловещие близнецы, два исчадья Гекаты.
После ужина с Мари-Мадлен потрясенный аббат Пиро вернулся к себе и взялся за требник, но в мозгу так прочно засел образ женщины, с которой он провел весь день, что священник не мог сосредоточиться на чтении. Больше получаса топтался он на словах «Domine, labia mea aperies» [170] , то и дело возвращаясь к началу. Аббат хорошо понимал, что не сдвинется с места, если не сконцентрируется, но, вопреки всем усилиям, заучивал службу более трех часов. Его душила тоска. Сострадание, любовь и скорбь смешивались со страхом за спасение, которым он так дорожил, не будучи в нем уверен. Стоя на коленях, облокотившись на край кровати и обхватив руками голову, аббат Пиро горько плакал: «О Господи! Я столь глубоко сострадаю ей, что дорожу ее спасением не меньше, чем своим. Я умираю ради нее ежеминутно и в той борьбе, что вынужден вести до самого окончания ее земного пути, прошу лишь об одной награде: дай мне узреть ее с Твоим венцом на челе!»
170
«Господи, отверзи уста мои» (лат.). Строка из «Miserere», переложения 50-го псалма.