Хемлок, или яды
Шрифт:
***
Однажды в Стокгольме Хемлок посещает квартиру, где умер Стриндберг. Дом №85 по улице Дроттнинггаттан, под названием «Синяя башня» - буржуазное здание с полихромными витражами, окрашивающими мраморные ступени разноцветной кровью. Больной раком желудка Стриндберг прожил там всего четыре года после разрыва с Гарриет. В этой невыразимо грустной квартире с прямым фортепьяно, серийной мебелью, линолеумом и выцветшими бумагами ощущается запах тления. Ничего чувственного -ничего ценного.
— Интересно, как бы он поступил с нашей историей? Какую бы концовку для нее придумал?
— Все так, но он бы не стал оправлять в золото цепи - печальные и нежные цветы преданности, эту съеденную нами соль.
— Не знаю... Мы ничего не знаем... Никто не знает...
***
Тысяча пистолей обеспечили им веселье на много дней вперед. Все они играли в кости, и Мари-Мадлен наконец поняла, откуда взялись деньги. Порою она видела тюремщиков мельком при свечах: черно-желтые руки, арки из пальцев, упиравшихся в натертый до блеска деревянный стол, куда вслед за костями падали тени. Мари-Мадлен замечала кукольные эмалевые взгляды, отблески пламени на кирасах, шейные доспехи, леденящую кромку салада [165] : волосы казались сшитыми, точно шторы. Посреди красных и коричневых пятен внезапно вспыхивала холодная синева: должно быть, они прикрывали рукой либо ладонью свечу, пока зрители - старый солдат с толстой короткой трубкой или сальный щеголь в шапочке и с жемчужиной в ухе, похожей на болезненные выделения, - восхищались удачными бросками. Вдоволь наигравшись, охранники пьянствовали. Тогда Мари-Мадлен выслушивала оскорбления тюремщиков и хмельной солдатни.
165
Салад - разновидность шлема.
Страданий она не боялась - просто не любила попадать впросак. Потому ей хотелось умереть, но ни толченое стекло, ни проглоченные булавки не помогли. Умереть значит сбежать - единственное ее желание, круглосуточная навязчивая идея. Порою Мари-Мадлен смеялась и разговаривала с собой. Видела смотревшие в упор лица. Решила больше не есть, но голод пересиливал, и она судорожно набрасывалась на скудные порции щей с плававшими тараканами. Однажды, обратив всю ярость против своей гадкой души, загнала канюлю «восточной лампы» в глубь властвовавшей, направлявшей и, в конце концов, погубившей ее горячей пещеры, которую она хотела теперь покарать. Мари-Мадлен расцарапала ее, выкрикивая проклятья, плача от досады, и, как когда-то при родах, лицо ее превратилось в отвратительную, грозную маску Горгоны со старинного дверного молоточка - с вылезшими из орбит глазами и широко распахнутым орущим ртом.
В тот же миг ворвались охранники, которые подхватили ее собственные непристойности, мерзко посмеиваясь. Они помчались за Дегре:
—Ах, ты мерзавка! Хотела покончить с собой? Загнала в гроб всю семью, а теперь решила и сама на тот свет сбежать!
Маркизу грубо привели в чувство: она была вся в слезах, кровь стекала по ляжкам и пачкала чулки.
—Я делала это по наущению, - тихо проговорила Мари-Мадлен.
В сопровождении воинского отряда и лично маршала д’Эстрада, конвой направился через Юи и Рокруа в Мезьер. Проезжая через города, пленница ни одного из них так и не увидела - лишь едва слышала звуки, минуя темные леса и затопленные таявшим снегом свекольные поля. Ориентирами на скорбном пути Мари-Мадлен были почтовые станции, стоянки, тюремные ночевки, мельком увиденные в контрастной
Похоже, она и не подозревала о вероломстве Барбье. Тот даже принес чернил для письма Пеннотье, которое тоже вошло в пухлое досье, составленное Дегре. Барбье расспросил маркизу о Пеннотье, поинтересовался, не из ее ли он друзей?
—Да, и заинтересован в моем спасении так же сильно, как я сама.
Мари-Мадлен ухватилась за эту тактику, упрямо плела небылицы, сочиняла непристойный фарс, пытаясь оставить Пеннотье в дураках.
—Он наверняка боится больше, чем я. Меня о нем допрашивали, но я ничего не сказала из чрезмерного великодушия. В деле замешано множество знатных особ, и я бы могла их всех погубить, если бы только пожелала.
Первый допрос провели еще в Мезьере: словно безумная, Мари-Мадлен отвечала на вопросы советника высшей палаты Дени де Паллюо. Король потребовал, чтобы Парламент отправил Паллюо для допроса маркизы, пока та не прибыла в Париж, где впору было опасаться интриг магистратуры, с которой Мари-Мадлен тесно связана, ведь судейские могли оставить злодейку безнаказанной, дабы позор не пал на сословие в целом.
Словно вареное лицо Дени де Паллюо, без бровей и ресниц, казалось еще краснее на фоне черного парика. С печальным, смущенным видом он стремился добиться предельной точности, пыталcя нащупать твердую почву - спасательный буй в бурном устье начатого расследования. Сидевшая напротив Мари-Мадлен щелкала веером, пожирая глазами развернутую перед ним исповедь.
—В каком доме вы учинили поджог?
—Я ничего такого не делала... Я писала о подобных вещах в помутнении рассудка.
Советник поерзал на стуле, казавшемся жестковатым из-за геморроя, и допросил арестантку по другим пунктам исповеди. Мари-Мадлен ответила, что ничего не помнит.
—Но вы признаете себя виновной в отравлении своего отца и братьев?
—Не помню такого.
От изумления советник разинул рот: не помнит, что убила собственного отца!
—Не Булыга ли отравил ваших братьев?
—Ничего об этом не знаю.
Тогда Паллюо предъявил восемь писем к Терии, потребовав объяснить, кому она их отправляла.
—Не помню.
—Человеку по фамилии Терия, мадам, если позволите мне освежить ваши воспоминания... Почему вы просили вышеуказанного Терию освободить вас или хотя бы выкрасть шкатулку?
—Не понимаю, о чем вы говорите.
Она что, не в своем уме? Ведь она прекрасно видит разложенные на столе письма.
—И почему вы, мадам, писали Терии, что, если он не завладеет шкатулкой, это вас погубит?
—Не помню о таком.
И почему она бежала из Франции? На этот вопрос Мари-Мадлен ответила подробнее, объяснив, что к этому ее подтолкнули интриги золовки. Уехать посоветовала родня, а причиной такого совета Мари-Мадлен почему-то назвала смерть братьев. Паллюо заерзал от боли на стуле. Советнику хотелось провалиться сквозь землю, когда он спросил маркизу, не собиралась ли она подсыпать сестре какой-нибудь яд, утверждая, что та не жилец на свете? Маркиза возразила, что просто намекала на слабое здоровье сестры и терзавшие ее недуги. Допрос продолжался в том же духе: Мари-Мадлен не помнила ни в каких обстоятельствах написала свою исповедь («разве что в горячке»), ни как задумала вместе с Сент-Круа погубить Дрё д’Обре, ни как разговаривала с ним о порошке, способном обеспечить крупное наследство.