Хемлок, или яды
Шрифт:
Он молился много часов подряд, но на рассвете все же забылся. Ему приснилось, что он с огромным трудом взбирается на крутую скалу, желая добраться до вершины и зная, что там ждет великое счастье. Пока он мучительно напрягал все силы, рядом кто-то невидимый умолял поторопиться, чтобы попасть в пещеру святой Марии Магдалины и вкусить неизреченное блаженство. При этих словах аббата охватил ужас, он окинул взором бескрайний горизонт и вдруг заметил, что висит на краю пропасти. Тогда он произнес темную и вместе с тем ясную фразу, смысл которой сводился к тому, что он недостоин этой пещеры, но и она не соответствует его сану. Затем, обмирая от головокружения, аббат Пиро попытался спуститься, но не сумел. Он вскрикнул и проснулся в слезах, обливаясь потом. Но священник все же отведал черных маслин из того сада: теперь в его бесцветной, ревностной
В шесть утра Пиро вернулся в башню Монтгомери, где застал отца де Шевинье, который заканчивал молиться. Оглушенная вином и эмоциями, Мари-Мадлен хорошо выспалась. Она была в зеленовато-синем шелковом платье, и ее уже причесали. Арестантка пошутила:
—Ну вот, теперь у меня целых два исповедника. Один уверяет, что необходимо во всем сознаться, а другой твердит обратное. Так что я могу с чистой совестью поступать, как мне вздумается.
Священники смущенно переглянулись, а Мари-Мадлен со светской непринужденностью продолжила разговор, направив его в другое русло. В тот же миг послышались голоса у окошечка: арке-бузир пришел сообщить, что мадам де Бренвилье ожидают в Ла-Турнели для оглашения приговора.
—Ну сейчас, - надменно ответила она, - дайте нам договорить.
Мари-Мадлен чуть не растеряла всю свою заносчивость, представ перед судьями и словно повиснув в безграничной пустоте, -точь-в-точь как тогда, в тринадцатый день марта-месяца, впервые увидев собственное отражение в глазах двойника. Председатель Ламуаньон огласил приговор, датированный тем же днем - 16 июля 1676 года.
«Суд заявил и заявляет, что оная д’Обре де Бренвилье надлежащим образом разыскана и осуждена за отравление своего отца - мэтра Дрё д’Обре, и двух своих братьев, оных д’Обре, гражданского наместника и советника оного Суда, а также за покушение на жизнь своей сестры - ныне покойной мадемуазель д’Обре де Бренвилье. В наказание Суд приговорил и приговаривает оную д’Обре де Бренвилье к публичному покаянию перед главным входом парижского храма, куда ее привезут на тачке, босиком, с веревкой на шее и двухфунтовым горящим факелом в руке, дабы, преклонив колена, она рекла и призналась, что по злобе, из мести и ради завладения их благами отравила своего отца, своих братьев и покусилась на жизнь своей ныне покойной сестры, в чем раскаивается и просит прощения у Господа, Короля и Правосудия. После чего ее повезут и отвезут на той же тачке на Гревскую площадь сего города, где отрубят ей главу на эшафоте, который будет возведен для этого на оной площади. Тело ее сожгут, а прах развеят по ветру, но предварительно подвергнут оную пытке обычной и чрезвычайной с целью выявления ее сообщников».
Суд также приговорил Мари-Мадлен к лишению наследства отца, братьев и сестры, начиная с момента совершения преступлений, и к конфискации всего имущества, за вычетом 4000 ливров, подлежащих уплате в королевскую казну, 5000 ливров парламентской часовне за служение панихид по ее отцу, братьям и сестре, юооо ливров компенсации вдове господина д’Обре - мадам де Вилларсо, и всех судебных издержек, связанных с процессом самой маркизы и с процессом Булыги.
Она смотрела на все это, будто сквозь пелену. Мари-Мадлен решила, что ослышалась, недопоняла. Все произошло слишком быстро: ее настолько потрясло упоминание тачки, что с этого места она перестала слушать приговор, а затем попросила зачитать его еще раз, не в силах поверить. Она ожидала пыток и смерти, но как-то не думала о публичном покаянии и заключительной казни на костре. Да и смерти она вовсе не ждала! Напротив, надеялась на помилование, на какое-то чудо, готовилась к любым неожиданностям. Ей хотелось выйти, наконец, на свободу... Мари-Мадлен не могла смириться с мыслью о пылающем костре. Ей хотелось постепенно исчезнуть в земле, раствориться в растительных соках, затеряться в их ароматах - как в детстве, когда она валялась в огороде. Хотелось возродиться в кервеле и огуречнике, казацком можжевельнике и руте, червях и жуках-скакунах. Плиний пишет, что в огне не горят только зубы: «Dentes autem tantum invicti sunt ignibus, nec cremantur cum reliquo corpore». Она хорошо это помнила. Мари-Мадлен молча и неподвижно стояла рядом с незнакомкой - незримой цикутой.
Приблизился палач: она без единого слова смерила
Все стало совершенно ясно, как только она вошла в камеру пыток. Тесное помещение тянулось вглубь нескончаемым коридором, терялось в бесконечности мостками из сновидения - конец так далеко, что не добраться, и отовсюду грозным эхом отзывались голоса. Мари-Мадлен вспомнила, что под пытками раскололась даже Беатриче Ченчи - в этом были согласны все авторы. Тут же пришли в движение цепи, к'oзлы, матрас в отвратительных пятнах, брошенный перед пылавшим очагом, лебедки, крюки и подручный палача с заячьей губой. Со всех сторон лилась вода, пол затапливало.
—Меня хотят утопить?
– заметив пять больших чайников, спросила маркиза.
– Неужели они думают, что я все это выпью - с моей-то комплекцией?..
Затем она обратилась к двум судьям:
—Это ни к чему, господа, я все расскажу и без пытки. Я вовсе не утверждаю, что вправе ее избежать, ведь она предусмотрена приговором, и вовсе не жду пощады, а просто хочу признаться во всем заранее.
Мари-Мадлен четко и подробно описала все свои преступления. Что касается ядовитых веществ, ей известно только о мышьяке, зеленом купоросе и жабьем яде, причем самый сильный из них - жидкий мышьяк. Единственное противоядие - молоко, которым она пользовалась сама, когда ее отравил Сент-Круа. Маркиза также заявила, что, помимо Сент-Круа и лакеев, у нее не было никаких сообщников.
—Я не знаю, состоял ли господин Пеннотье в сговоре с Сент-Круа, и покривила бы душой, если бы обвинила его в этом. Но в шкатулке была обнаружена касавшаяся его записка, и я неоднократно видела его вместе с Сент-Круа, а потому решила, что, возможно, их дружба распространялась и на торговлю ядами, и рискнула ему написать, как будто была в этом уверена. Мне-то самой вреда никакого, и про себя я рассудила так: если между ними были какие-то дела, связанные с ядами, господин Пеннотье подумает, что, раз уж я лезу на рожон, стало быть, мне известен его секрет, и примется хлопотать по моему делу, опасаясь, что я выдвину обвинения против него самого. Ну а если он невиновен - что ж, одним письмом больше, одним меньше...
Признания показались судьям искренними, они удобно расселись в креслах и приготовились к пытке. Мари-Мадлен раздели догола и привязали к дыбе. Человек с заячьей губой вставил ей между зубами воронку и вылил туда один за другим все чайники, в которых помещалось три больших ведра воды. Мари-Мадлен захлебывалась. Внутренности лопались, почки трескались, сердце разрывалось, вода вытекала из уголков рта, заливала волосы, струилась ледяными потоками по всему телу. Подручный лил беспрерывно: он спешил так, словно от этого зависела его жизнь, все больше воодушевлялся и, ссутулившись, мелкими шажками подбегал к чайникам, а затем возвращался и выплескивал омерзительно булькавшую воду.
Наконец Мари-Мадлен развязали и полумертвую поднесли к очагу. По ногам стекала моча, неудержимо капая на тюфяк и на пол: она била ключом, словно желая унести с собой разбухшую, раздавленную маркизу. Внезапно ее покинул размытый этим потопом застарелый страх, но осталась досада: Мари-Мадлен обвинила Брианкура в лжесвидетельстве и рассказала, как Дегре изъял из дела некоторые важные документы.
Ей вернули одежду, которую измочаленная Мари-Мадлен, судорожно дрожа всем телом в ознобе, еле-еле на себя натянула.
Отслужив мессу по смертнице, Пиро зашел к тюремному привратнику, и тот сказал, что проводил маркизу в камеру пыток. «В эту самую минуту ее пытают, - беспрестанно твердил про себя аббат, - прямо сейчас, в этот самый миг...» Его преследовали картины преисподней, рассказы об инквизиции, образы каленых щипцов и пыточного сапога. Все казалось таким осязаемым, реалистичным - особенно нагота жертвы: аббат не принимал, отвергал, отталкивал от себя это врожденное знание, вызывавшее стыд, но оно, словно мячик, отскакивало рикошетом. Пиро представлял алебастровое тело, залитую водой шевелюру, связанные веревками запястья и лодыжки, молочно-белые ляжки, мокрое руно с двумя его копиями - подмышками. Хотелось выколоть себе глаза. Аббат гулко бил себя в грудь и всхлипывал: