Хищники царства не наследуют
Шрифт:
– Хорошо с тобой, —неожиданно грустно сказал Павел, – не осталось у меня никого родных. Нам здесь не положено думать об этом, только молиться и уповать на Господа. «Так всякий из вас, что не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником». А я вот грешу, думаю.
– Может, ты обрел больше, чем потерял? – утешительно сказал Андрей, поменявшись с Павлом местами.
– Я не терял… – покачал головой Павел, поднялся, убрал в молчании со стола.
Остатки окрошки в чугунке накрыл плоской тарелочкой, оставил подальше от печки, бормоча: «Сторожу нашему, Тихону». Андрей чувствовал себя обескураженным. Вот тебе и щит от невзгод… Вот тебе и отец Илларион.
Закончив уборку,
– Андрюша, ты решил чего с работой? – спросил вдруг.
Балыков скривился, повел плечами, словно в ознобе.
– Пока не решил. Но понял кое-что: наверху тесно. Слишком тесно. Вот, наконец, меня оценили. Говорят: иди к нам, ты такой же, как мы. А какой я? Если действительно такой, как они, то грош мне цена. Жена говорит, что я придуриваюсь. Сказала как-то: «Кризис среднего возраста. Надо что-то менять. Работу, место жительства, жену». И посмеялась надо мной. А мне не смешно. Мне тридцать два, а я сижу, как мокрый цыпленок. Где я? Что я? Ну, может быть, я соглашусь на предложение, стану начальником райотдела. Да ведь нутром чую – не смогу. Мне по мелочи-то вытворять противно, а в грядущих масштабах и вовсе.
– Ну да, – покивал Павел, постепенно превращаясь в отца Иллариона, радуясь, что какие-то его слова все-таки доходят до Андрея. – К вопросу о любимейшем грехе чиновников – мздоимстве. Знаешь ли, в этом грехе редко кто-то кается. Тут сложно объяснять, отчего этот грех воспринимается вроде как простительным. Поначалу вчерашний выпускник и не мечтает брать взятки, он хочет обществу служить, чего-то стоящего добиться. Но понаблюдай за тем, как он постепенно разрешает себе всё дальше и дальше отступать от принципов морали, принятых в обществе. Ведь и православие осуждает лихоборство. Взял небольшой подарок – это не грех. Потом взял сумму покрупнее – переживает сначала, но смотрит вокруг, на начальство, на шашни разные. И … Эх, была не была! И становится в цепочку, по которой деньги передаются снизу вверх. И теперь уже находит для себя оправдание: не я такой, а жизнь такая. И то, что еще вчера считали неприемлемым, сегодня уже норма. Находятся оправдание, утешение и объяснение. И вот он уже наверху пирамиды потребления и говорит сам себе: «Да, ворую. Но другой бы все украл, а я вот и больницу восстановил, и дорогу отремонтировал, а сколько я на благотворительность выделяю…». И общество рассуждает точно так же: «Вот Иванов был плохой руководитель, воровал много, а Петров – другое дело, он только часть от пирога откусывает, да и нам дает откусить. А ведь сколько пирога-то остается, пропадает».
– Прямо окно Овертона, – усмехнулся Андрей.
Отец Илларион наклонил голову в бок и с улыбкой посмотрел на брата:
– Вижу, понял ты меня, Андрюша
– Понять-то понял, только не совсем согласен. А главное – не знаю, что делать. Стать Прометеем, чтобы мне печень в итоге выклевали? – неожиданно Андрей озлился и отвел от лица собеседника глаза.
– Работает же окно Овертона! – отец Илларион сунул в рот кусочек хлеба и радостно хлопнул себя по коленям, снова превращаясь в брата Павла.
Оба засмеялись, закипел чайник, намекая на окончание беседы. Комната наполнилась живым духом чабреца, и случайно прилетевшие мрачные тени развеялись по углам сторожки.
Следующая встреча произошла не скоро. Не так и не там, как этого хотели бы братья.
Отец Илларион лежал на больничной койке, его изможденное тело под одеялом было плоским. Балыков с ужасом смотрел на брата и не узнавал. Неужели за три года, прошедшие с их последней встречи,
– Павлик, у тебя болит что-то? – неестественно спросил Андрей, подавляя слезы.
– Нет, – хриплым голосом прошептал отец Илларион, – мне постоянно что-то колют, искололи всё тело. Уже в живот колют, в плечи… Я ничего не чувствую.
– Почему ты мне ничего не сказал? Ведь ты молчал, пока настоятель не позвонил мне? – стал высказывать бессмысленные упреки брату Андрей.
– Денег много потратила обитель, всё без толку. Рак ведь не болит, а когда заболело – поздно уже было. Метастазы в печени, в костном мозге. Везде.
– Даже полгода назад я мог что-то предпринять, – в отчаянии сказал Балыков. Его деньги, лежащие бесполезным грузом, могли бы спасти жизнь брата, скажи он о болезни вовремя.
– Не хочу об этом, – сказал отец Илларион усталым голосом, – сделано всё, что можно. Я ездил на консультации в Самару, в Москву. В Израиль слетать не успел, но это уже было без толку на этой, конечной стадии. Меня уже не выпишут отсюда, я это понимаю. Болезнь забрала все силы, но главное – она забирает мою душу.
Андрею знал от врача, что когда действие обезболивающих препаратов заканчивается, то отец Илларион не находит в себе сил терпеть и кричит. Кричит страшно, воет диким зверем. Говорит всем, что на его грудь садится бес, вонзает в бока копыта, дерет когтями грудь и душит. Медсестры не могут смотреть на эти мучения, но и круглосуточно держать пациента в наркотическом сне тоже нельзя. Андрей слезно просил доктора облегчить страдания, совал растопыренный веер денег в его карман. В ответ были заверения, что все и так делается наилучшим образом. Но Андрей видел и пролежни, и кровоточащие ранки. Медсестре заплатили за круглосуточный уход и надзор, и она с ужасом рассказывала Андрею, хоть и повидала всякого, но стоит ей только отвлечься от больного – выйти в туалет или за лекарством, на теле батюшки появляются новые раны. Словно бес действительно рвет плоть постаревшего, изможденного больного.
– Что за бред, что за мракобесие! – возмущался Балыков, слушая эту средневековую чушь от вполне современной наманикюренной брюнетки. – Это же больной сам себя дерет! Видно же, что это кожный зуд от пролежней, аллергия на лекарства, что-то еще! Что-то, чему есть вполне логичное объяснение!
Та кивала, но в глазах ее не светилось ни капли благоразумия. Сиделка пыталась кормить больного, но тот только отталкивал ее руку. Стал получать питание через капельницу. Лишь однажды Андрею удалось уговорить Павла поесть, и во время одной добровольной ночной вахты Балыкова брат выпил полкружки молока и съел несколько ложек еле тёплой каши.
Балыков понимал, что уже не только недели, но и дни отца Иллариона сочтены. Он корил себя за беспечность и промедление, проклинал погибшую жену за то, что она отняла всё свое внимание на себя. Только Павла он не корил, тот всегда был застенчивым аскетом и невзгоды переносил терпеливо.
Однажды вечером боли у Павла поутихли. В полумраке палаты Андрей видел его закрытые глаза, вытянутые вдоль туловища руки. Брат походил на вырезанную из сухого и грубого ствола ветлы фигуру. Такой тотем старца можно было бы устанавливать на входе в обитель, чтобы он встречал сомневающихся и провожал успокоенных. Андрей понимал, что он приехал к живому Павлу в последний его ноябрь, но поговорить с ним по душам, посмеяться над детскими воспоминаниями, обсудить последние новости им не удастся. В те моменты, когда брат бодрствовал, ему было не до разговоров. Он скрипел зубами от боли. Всё чаще он был в наркотическом забытьи, а периоды бодрствования становились реже и реже.