Хитрый Панько и другие рассказы
Шрифт:
Немного погодя писаря дают знать, что контракт все еще не подан. Тут мой адвокат не знает, на какую ногу передо мной ступить. Заверил меня словом чести, что сегодня же перешлет контракт в суд. Проводил меня через все три комнаты, как дорогого свата, еще и двери открыл мне в сенях.
А тут напали на меня три бабы, стараются руку поцеловать.
— Отстаньте, не приставайте, чего хотите?
Просят меня бабы, чтобы я их проводил к адвокату, потому как видят, что я с ним дружбу вожу. Не хочет адвокат написать им жалобу на их соседа, собирается защищать его против них.
Жаль мне стало
— А деньги, — говорю, — у вас есть?
Вместо ответа бабы лезут руками за пазухи, вытаскивают платки, начинают развязывать узелки. А пальцы у них дрожат, как в лихорадке.
— Не надо, — говорю, — это не мне, а адвокату.
А бабы в один голос, как будто песню себе такую сочинили:
— Ах, господи! Мы же знаем, что панам надо заплатить. Задаром ничего нет!
— Ладно, — говорю, — идите за мной!
Отвел я адвоката в сторону, толкую ему:
— Неладно, пане, делаете: у баб есть деньги! Те, наверно, деньги, что они скопили себе втайне от мужиков на черный день. Дадут цену, какую назначите. А за ихнего соседа не бойтесь, не покинет вас. Когда снова будет иметь какое дело, то поспешит сломя голову, чтоб опередить своего противника. Не думайте, что мужик верит в вашу искренность к нему. Имел время научиться за свою жизнь, чтоб никому не верить и ничему не удивляться.
Помогло: просиял адвокат, как икона, от моих слов.
Бабы рады, что я им помог справить свое дело, приглашают меня на могарыч, так что проводил я их до самого рынка. Все благодарят меня. А одна далее подсунула мне под столом целую крону. Беру!
Может, думаете, что после этого корчма завалилась и стены на меня упали? Нет! Если б я в ту минуту видел на себе тот сардак, полы которого так перепугали меня в ресторане, то, наверно, эти деньги прожгли бы мне ладонь. А сейчас понимаю, что я такой же, как и те, что с меня брали. Бабы сразу поняли, почему мне полагается и можно брать. Одна из них втолковывала это мужикам, что сидели неподалеку от нашей компании.
— Очень они добрый пан, — хвалила меня, — и посоветовали, и помогли. Дай им боже здоровья! Заступаются за народ, хотя, — говорит, — и не нашей веры!
А как же! Перешел я из той веры, что дает, в ту, что берет.
Познакомили меня бабы с этими мужиками. Женит мужик своего младшего сына и по этому случаю делит свое хозяйство между всеми детьми.
Знаю, что такой отец непрочь заплакать, потому как его и радость берет, и жалость. Не так ему жаль земли, как того, что уж наступило время, когда надо все имущество свое передавать детям. А радость оттого, что делает хозяином уже последнего сына. Подцеплю я его и за эту жалость, и за эту радость.
— Почитайте, — обращаюсь к сыновьям, — почитайте старого батьку! Не промотал, не истратил ничего, а еще прибавил добра, да и вам передает!
Эх, а старый уж и глаза утирает!
— Слышишь, — говорит, — слышите оба, что пан говорят?
Дошло до того, что попросили
Снова заработал я крону — за то, что был свидетелем; снова — могарыч. А шинкарка меня уж узнает, толкует старику.
— Берите вино! Я-то знаю, что этот пан любит!
А когда уходил, сует она мне конфеты.
— Это, — говорит, — для ваших деточек, на здоровье! Только, будьте добреньки, не обходите мой погребок.
Догадалась, что мне не в последний раз по таким интересам ходить. Да и я вижу, что нашел себе в городе место, будто тут и родился. Но в то же время думаю и о том, как бы свою старуху дома ублажить. Для детей есть конфеты, — погоди, для их мамы куплю шаль! Выбрал, сторговался, доложил еще к своему заработку (а что ж, за то, чтоб тихо и мирно было, стоит заплатить). Несу домой.
Как только я дома скинул сардак, жена начинает пилить:
— Бес лукавый! Так ты принес обратно эти тряпки? Чтоб ссориться да грызться?
— Я тебе, злодейка, другую ссору принес, — говорю, — и ткнул ей под нос шаль.
— Это, — говорю, — подарок тебе от твоего беса!
А она еще хмурится, но вижу, что насилу удерживается от смеха.
— А что, — говорю, — уже блеснуло солнышко из-за тучи?
Но она еще не поддается, как будто продолжает ругать:
— А ты, может, и возле хаты ходил бы в этих тряпках.
Все же поладили: она уступила, и я уступил. Около хаты хожу по-старому, а в город переодеваюсь.
С того времени в базарный день меня дома никто не застанет. Иду, бывало, в город, ломаного крейцера с собой не беру, а в городе наемся, напьюсь, еще и денег принесу. Передо мной в городе никто не таится, потому что я уже не клейменый. Вот так-то я и научился, что и вправду могу помочь людям советом. Знаю, с чем кого повести к адвокату, с чем — к нотариусу, а с чем — прямо к судебному писарю. И мне хорошо, и людям хорошо!
Правда, что жинка долгонько смотрела на меня таким взглядом, как на пса. Но все же наступил для нее черед совсем подобреть. Случилась беда с кумом Илько. Приходит кум и жалуется.
— Так и так, — говорит, — чужим людям советуете, а своим не хотите?
— Почему ж, — говорю, — можно и своему! Я до сих пор не советовал только потому, что свой хочет, чтоб задаром, а ведь знаете, день надо прокормиться!
— Задаром я не хочу, — говорит кум. — Буду вам день пахать!
Вот с этого случая поумнела моя жинка, поняла, что я из-за своих тряпок не ниже стал, а, наоборот, повысился. Теперь уже я мог одеваться по-городскому и дома. Да и люди в селе привыкли к этому. Не удивлялись уже моей одежде. Им, может, казалось, что оно получилось так само собой, не по моей вине. Как будто я слинял — да и оброс другой шерстью. Вошли люди в такую привычку, что зовут меня по каждому делу. Продает ли кто, покупает ли, дочь ли замуж выдает — без меня не обходится. Какие на селе новости, я лучше всех знаю. А почему? Потому что я все своими глазами видел, своими ушами слышал. О каждом деле знаю, так как в каждом деле участвую.