Хитрый Панько и другие рассказы
Шрифт:
— На что вам, — говорит, — далеко искать? Вот Павло Заумник, он же интеллигент.
Контрольный совет кивает головами, а кое-кто уже и вслух поддакивает:
— Правда, истинная правда; они уже, можно считать, вроде как не нашей веры!
— А раз уж так, — говорит Володко, — то подпишите эту правду!
Вот так получил я звание интеллигента.
Но, кроме того, я еще сдал экзамен на интеллигента. Это тоже стоит послушать.
После заседания пригласил меня пан-отец на кружку пива. Присоединился к нашей компании еще и второй — тот красный, румяный попик, да еще один учитель из Тупиц, тот худенький, с растрепанной бородой. Как водится, за пивом идет беседа.
Как начали священники попрекать наш темный народ, что не знает, кто ему враг, а кто — приятель, что ничего больше не видит — лишь бы только напиться, что не любит просвещать свою глупую голову, — то я сумел так поддакнуть им в жалобах на наш народ, что пан-отцы только дивились, где это я так хорошо узнал этот несчастный народ.
Все же это еще не был мой экзамен на интеллигента. Сначала пришлось мне порядком попотеть со страху, пока не сдал тот экзамен.
Начали священники вспоминать те времена, как ходили в семинарию. Вот здесь я и набрался страху. А ну ж, спросят меня, какую я кончил школу! А я и сельской не окончил: ходил три зимы, да и перестал, так как после батькиной смерти пошел на службу. Но им было не до того, чтоб кого-нибудь о чем бы спрашивать. Каждый старался рассказать о себе, один другого перебивал. Что один начнет, расскажет примерно до половины, так другой его и не слушает, а только выжидает, когда тот станет дыхание переводить. Тогда он сразу со своим выедет: «Я, например… мне раз… Да погоди, послушай, что со мной было…»
Вот и все, что сначала можно было понять. Но немного погодя, когда я хорошо вслушался, то понял все дочиста, о чем они говорят. Хвалились один перед другим! Хвалились тем, что когда ходили в школу, то ничему не учились, а так как-то обдурили преподавателей, да и двинулись выше. Так увлеклись этими воспоминаниями, что, смотрю, и учитель тоже пытается встревать в разговор! Вытянул свою и без того длинную шею, поднял брови кверху, хлопает глазами да кивает головой, будто давится. Вот точно так мучится утка, когда ухватит слишком много чего-нибудь сухого и не может проглотить.
— А я, — говорит, — тоже никогда ничего не знал.
Вот это, думаю, хорошо, вот в таких школах уж и я мог бы быть. Во первых, не учился, во-вторых, не знал, в-третьих, забыл и остался таким, как вы меня видите. Таким путем набрался я храбрости и, не откладывая, приступил к экзамену!
Начали батюшки хвалиться, что ничего не читают: «И та газета никудышная, и эта пустая, — только потеря времени!»
— Да и я ничего не читаю, — похвалился и я; да немного и соврал, потому что выписываю дешевую газету для крестьян.
Смотрю, а учитель опять вытянул шею и давится. Но на сей раз догадался: он уж не к батюшкам обращается, а ко мне. Смекнул, что я его не перебью, дам докончить.
— Я, — говорит, — беру только одну газету — казенную, за счет школы. Да разве стану я такое свинство читать!
Батюшкам такой способ разговора понравился, вот и они за него ухватились. Обернулись оба ко мне и заговорили. Каждый из них дергал меня за плечи, за руки, чтоб я слушал его, а не соседа.
Особенно бледный попик болтал без остановки, да и вовсе перекричал румяного.
— Я, — говорит, — все время познаю самого себя. Например, такая удивительная вещь со мной происходит: сырую капусту буду есть, а вареную никак не могу. И не могу
Потом наговаривали на работника, что он дорогой да и ленивый. Тут уж я счел себя самым знающим. И я перенял их способ — не позволять никому другому говорить.
— Да погодите же, господа, — кричал я. — Вы этого хорошо не знаете, потому что не стоите над работником целый день.
Не особенно хотели они меня слушать. Тогда уж я дергаю батюшек за рясы, а учителя прямо толкаю локтем в грудь. Пришлось им слушать!
Да ведь это же правда! Что ж этот народ думает? Как он должен жить на свете? Вы ему платите как можно лучше, а он никогда не бывает доволен! А к работе относится очень легко. Ей-богу, очень легко!
Экзамен я сдал. Мы потребовали себе еще по кружке пива, чокнулись и расцеловались, как родные братья.
Потом я стал их экзаменовать. Но у них пошло не так гладко, как у меня.
Начали мы в карты играть. Я этой беде научился в солдатах, а в гражданском положении никогда за них не берусь. Во-первых, не с кем играть и некогда играть, а во-вторых, нет у меня дома денег лишних на это. Тогда же, правду сказать, был я маленько подвыпивши, да и подумал: авось, удастся штука!
Румяный батюшка совсем замолчал, бледный же стал еще болтливее, чем прежде. Учителю поговорить хотелось, да не осмеливался. А я — что проиграю — не додам, что выиграю — заберу. Вот моя штука! Румяный не заметил, потому что клевал носом над кружкой, бледному и вовсе было не до наблюдений, потому что не переставая говорил, что изучает самого себя; а робкий учитель, может, и замечал, да боялся проговориться.
Когда я их обчистил, то притворился, будто выхожу во двор на минуточку, но уж, разумеется, не вернулся. То-то где-нибудь меня честили! А думаете, не забыли? Забыли! Как сошлись со мной в другой раз, то и слова не пикнули. Хорошие они люди, жаль, что так получилось! Однако же надо принять во внимание, что им легче деньги достаются, чем мне. Да и какая тут разница, берешь ли, когда карта показывает, или тогда, когда сам хочешь? Все одно не заработал, а взял дуриком.
Вот таким способом вскочил я в интеллигенты. Никто уже меня не стесняется, мной не брезгует, каждый выпьет со мной кружку пива за милую душу. Я уже натаскался по-ихнему разговаривать. Дело это не слишком мудреное, а все же привыкнуть тоже надо. Говорится вместо: трох — трёх, вместо: свет — швет, вместо: вперед — фперед, а все вот так. Иногда забудусь и с жинкой так разговариваю. А она бранится.
— Да иди ж ты, — говорит, — гундосый, не погань мне хаты такими словами!
Какое может быть у глупой бабы понятие!
Хоть и многие хотели бы иметь в руках такое ремесло, как у меня теперь, а мне уже и этого мало, я мыслью дальше шагаю. Уж больно мне этот Гринько в печенках засел. Такой ворюга, такой ворюга, да еще — подумайте только! — жалованья сто крон в месяц получает! Да эта должность кассира не иначе, как для меня придумана: каждый день пораньше в город, сел за столик, выплатил деньги, да и обратно домой. Не думайте, что я пошел бы по той же дорожке, как Гринько. Нет! По его следам я бы не шел, боже избавь!