Хитрый Панько и другие рассказы
Шрифт:
— Весь город, — продолжал радостно Мицько, прижав правую руку к груди и закатив глаза, — весь город — наши дети, наши матери и наши жены — чувствует великую благодарность к вам, высокоуважаемый пан начальник! Если б вам пришлось покинуть наш город, то вдогонку вам потекли бы реки наших слез. Но где бы вы ни были, память о вас останется в наших сердцах. Пусть же господь всевышний по благоволению своему сохранит вас на благо общества многие и многие лета!
При этих словах на весь зал эхом загремело громкое «многая лета» на новый мотив. Словно все были убеждены в том, что приветствие господину
Запели тенора и басы, только не слышны были сопрано и альты. Пришлось Болотневичу наморщить лоб, скривить лицо и замахать руками, чтобы привлечь внимание удивленных девочек, так как они сами не догадались влить в хор свои тоненькие голоса. Разумеется, дети еще не понимали, что значит начальник!
Господин директор, который всегда пел в хоре вторым тенором, не знал нового мотива «многая лета», потому что не ходил на спевки. Но теперь ему казалось, что он обязательно должен петь, в противном же случае очень провинится перед начальником. И начал петь. Но пение получалось у него нескладно; поэтому Болотневич посмотрел на него зверем и сердито шепнул:
— Не фальшивьте!
Господин директор устыдился, испугался и сразу замолчал, но немного погодя присоединился ко вторым басам и, когда попадал в тон, гудел во все горло.
Только альбом не давал ему покоя. Директор держал его в руках, точно раскаленный уголь, и не знал, что с ним делать: отдать начальнику или вернуть девочкам. Ему и в голову не приходило, что альбом он может оставить себе.
Как принял пан начальник это чествование и что потом сказал он тем, кто пел ему «многая лета» на новый мотив, об этом и не дознаешься, потому что уж как Мицько ни слаб на язык, но и он молчал как могила и не сказал об этом ни словечка никому.
1904
Народная одежа
Не два ли миллиона круглым счетом будет в нашем краю таких людей, что одеваются по-мужицки? А может, даже больше! Потому что, если вы выйдете в базарный день в город, то убедитесь, что сардаки, сермяги, армяки, епанчи, поддевки, гуни, кафтаны, свитки, чапаны, полушубки, кожухи всякого покроя полностью заслонили и еврейскую и немецкую одежду. Как весной к цветам, а зимой к снегу, так привык глаз к простонародной одеже. Так должно бы быть.
Вот на меня и воззрились, как на какое-то невиданное чудо, когда я появился в ресторации, одетый по-своему. Все посетители из-за столиков глядели на меня волками, как будто между ними чорт появился!
Я один, а против меня столько врагов! Не удивительно, что от страха у меня дыхание захватило.
Вот уж истинная правда, что беда никогда не приходит одна: приводит за собой другую. Еще и от одного страха я не опомнился, как на меня уж другой напал. Что правда, то не стыд: напугали меня полы моего сардака, которые задрались передо мной, как собачьи уши. Я увидал их в зеркале, висевшем на стене против меня.
Не верите? Видно, вы не знаете, что самый боязливый мужик — это тот, которого убедили, что все люди одинаковы. Самый простой мужик хоть и привык считать себя ниже других, но не привык
Не то с нашим братом, который хотел бы быть таким же человеком, как и другие. Такой рад бы выскочить из своей шкуры. Потому что он держится такого правила, чтобы каждому угодить, но и самому смешным не стать. Вместе с тем видит и те преграды, которые мешают ему сравняться с другими людьми.
Поэтому меня так и смутило то, что я своей одежей колю господам глаза. Я рад был бы, чтоб моя одежа стала в тот момент невидимкою. А она — вот собачья вера! — еще и полы господам выставляет.
Эти подозрительные взгляды злых глаз из-за столиков и полы моего сардака ясно напомнили, что мне полагается оплеуха за то, что зашел сюда. Так я растерялся, что готов прощенья просить у всех: «Люди! Я в этом не виноват!»
Да и вправду попросил. Потому что подбежал официант, хмурый и злой, и протянул ко мне руку — не то, чтоб обнять меня, не то, чтобы выкинуть. Я даже невольно отшатнулся в сторону.
— Чего закажете, папаша? — закричал на меня.
Я с перепугу не знал, что ответить. А он даже не замечает, торопит меня и только.
Вот тогда я попросил прощенья.
— Простите, пане! — сказал я и поклонился так, что полы отскочили назад. — Мне пан Гнатковский велели подождать их здесь. Они сейчас придут. Вот через минутку!
Как стоял, так и соврал, да что ж было делать? Я в тот день нигде не видел господина Гнатковского. Пришел я в ресторан нарочно, чтобы его застать, так как знал, что он ходит туда обедать.
— Тогда подождите! — сказал официант и поспешно отошел от меня.
Хорошо ему было сказать «подождите»! А где же мне ждать? Здесь, у порога? А ноги трясутся у меня, потому что посетители из-за столиков не перестают разглядывать злыми глазами меня, виноватого! Ничего не остается другого, как отсюда попятиться, удрать куда попало. Почему попятиться? Чтоб какой-нибудь из этих грозных свидетелей не поймал сзади за сардак. А почему куда попало? Потому что так удобнее драла давать.
Но слева от себя я увидел печку, а за нею в углу — паутину. Да там еще и темно. Ов-ва! К тому же паутина точно такая, как в моем хлеве. Вот куда бы мне!
Иду, как к знакомому в гости. Тихонько, на цыпочках пробрался между столиками, зашел в уголок, раз — и сижу. Попробуй-ка меня тут увидеть! Но все-таки примащиваюсь на самый краешек кресла: а ну, зайдет вдруг какой-нибудь, да и даст по уху: «Ты, свитка, радовался бы, что спрятался от глаз людских, а ты еще развалился!»
До сих пор я не разглядел тех посетителей, которые меня рассматривали, — кто они. Я их видел так, как отражение на воде, когда оно морщится от ветра. Теперь же, скрывшись за печкой, отважился хоть одним глазом посмотреть на них.