Хлеб
Шрифт:
— Бери да помни.
— Мы их сами вырастили, в кабинете, — растроганно объяснил я брату, — все ждали, когда пожелтеют.
Как красив и дорог мне был милый братище! Я любовался ладной непокрытой его головой, молодой фигурой, модной добротной одеждой, свежайшей рубахой. Джентльмен до кончиков ногтей, черт побери. Я любил его, всегда чувствовал его превосходство над собой, а теперь особенно охотно покорялся этому чувству. Хотелось, чтоб все видели, кто меня провожает. Я снял свою глупую шляпу.
— Будь там человеком, — мягко
— Куда там обижать, самого б куры не загребли, — вздохнула тетя.
— Загребут — отроем. С библиотекаршей как решил — заберешь ее? Ну-ну, разберетесь сами. Короче: снова да ладом! Со щитом — или на щите, точно, тетя?
— Точно, куда уж точней, — всхлипнула тетя, как-то по-своему поняв брата, и стала целовать меня.
Митинг кончился, народ побежал к вагонам. Оркестр грянул марш, я обнял своих, вскочил на подножку, где уже висела людская гроздь, — поехали!
Сор, склянки на перроне, сматывающий удочки репортер, уже неслышный оркестр — и моих трое… Прощай, Белокаменная!
— Это кто к тебе приходил? — спросил меня в проходе парень, косясь на бутылку «Мартеля».
— А тебе что?
— А то, лапонька, что я здесь комиссар и отвечаю за твой полиморсос.
— Это что ж такое?
— Темень, — покачал головой. — Политико-моральное состояние. Так кто был-то, иностранный корреспондент?
— Брат. Он из Внешторга. А корреспондент — это я. Был «наш спецкор», теперь прицепщик. Казаков, Виктор.
— Значит, сначала познакомимся, потом уж проспимся? Вадим Сизов. Сдам тебя на целине и снова в горком комсомола, сводки писать.
— А это зачем же? — спросил я про ватник.
— Пижонство.
— Ты хороший парень, верно? — догадываюсь я.
— Прелесть. Давай-ка на третью полку. Привяжись. Но если этот пузырек без меня… Будешь иметь кровного врага. Разделаюсь — найду тебя, ладушки?
— Ладушки, — с удовольствием повторяю я.
3
Давно уже покачивалась под столом пустая Димкина бутылка, давно уже перезнакомились все в вагоне, тамбурные романы закрутили, давно уже состоял я редактором поездной газеты «Даешь целину!», а все тянулась за окнами белая степь, все длилась дорога — великая, транссибирская.
Выпустив свежий номер, я пошел за Вадимом, — пусть просмотрит, мне же покойнее.
Вадим с каждым днем нравился мне все больше. Такого живого, умного, а главное — целенаправленного «комиссара» мне не доводилось встречать. Подкупала ирония, с какой исполнял он хлопотную свою роль — быть центром разрозненной массы. К формальностям разного рода, к лобовым всяческим речам он относился своеобразно: дескать, мы-то с тобой знаем, что все — чешуя,
Идем с ним поездом.
В тамбуре парень зажал девчонку — ничего не видят, ничего не слышат.
— Граждане, проходите, не скопляйтесь, чего не видели? Интересно вам, чем это кончится, да? — тоном милиционера с Дерибасовской говорит Вадим. Девчонка вскрикивает, но мы уже прошли в вагон.
— Добро, можешь вешать. Что значит — профессионал! — Цензор у меня покладистый. — А старый номерок сюда давай.
— Зачем они тебе?
— Отчет. Работу надо показывать только лицом!
— Слухай, комиссар, а сколько «Победа» стоит? — спрашивает Борис Бакуленко.
— Покупать собрался?
— Не я — Гошка. Вже и писню сочинив, подохнешь.
— Какую такую писню? А ну, давай! — протягивает он гитару Литвинову.
— Да не я, это у нас в сборочном, — упирается тот.
— Цену набиваешь, да? На колени встать?
Что делать? Гошка берет удалой аккорд:
Не печалься, дорогая Катя, Я — за хлебом для большой страны! Не уверен, всем ли вволю хватит, Но уж хватит теще на блины. А потом я с целины приеду В теплый край, где ветер гнет лозу, И тебе на собственной «Победе» Личную сберкнижку привезу.Аудитория — в восторге.
— Классик! Ив Монтан. Давай в радиорубку. Включаем в первую же передачу, — командует Вадим. — Я вот чего к вам, ребята. Скоро Петропавловск, из других вагонов полезут в ресторан. Подъемные прямо жгут их. Один накуролесит — пятно на эшелон. Надо бы подежурить, а надежнее парней, чем ваш вагон, нету…
— Это можно, — отозвались игравшие в «козла».
— Всегда пожалуйста, — паренек с «Кавалером Золотой Звезды» в руках.
— Вин у мене буде иметь бледный вид та макаронную походку, — обуваясь, говорит Бакуленко.
Я догадываюсь: что-то подобное Вадим учинил и в других вагонах. Потому что в холодном Петропавловске целинники ходят по перрону напряженно, искоса поглядывая группа на группу, даже картошку у бабок не покупают.
— Здорово это у тебя получается, — откровенно говорю ему я.
— Что именно?
— Подходец к людям, — изображаю рукой что-то вроде хода рыбы.
— Устал я чертовски, Витька, — чуть рисуясь, говорит он. — Но правда: никаких чепэ (тьфу-тьфу), едва ли не первый эшелон так проходит. Знаешь мое правило — взялся, так делай чуть лучше, чем рядовой товарищ. Из уважения к себе.