Хлеб
Шрифт:
— Что делать?
— Безразлично.
— А если ты сам, — показываю я на себя, — рядовой товарищ?
— Все равно: чуть лучше, чем можешь, — смеется он.
Мы прибыли в сибирский город. Что он сибирский, видно сразу: глубина снега, деревянные тротуары, толщина бревен в домах, зримое нежелание улиц нравиться — все вместе тому доказательством.
Дом областного сельхозуправления, где нас распределяют, — будто Смольный в Октябре.
В широкие окна видно: взрывая гусеницами нечистый уличный снег, проходит колонна тракторов — подкрепление уже поступает.
В уголке человек в волчьей дохе — мех наружу — рассказывает новичкам:
— Лиса есть, заяц. Косача много. (Голос: «Это что?») Тетерев. Глухарь реже, осторожный. (Тот же голос: «Глухари да косачи, не помогут им врачи…») Окунь в речке, гольян. Гриба в иное лето — косой коси. («А зимой холодно?») На печке — нет.
По лестнице спускается распределяющий в обшитых кожей белых бурках, за ним два директора МТС, «пробивают вопросы». В споре обе стороны не чураются обычной в таких случаях демагогии, говорят одновременно.
К ним поднимается Вадим.
— Я хотел… насчет москвичей, — говорит он распределяющему, — Не надо бы разделять их, люди познакомились, сдружились.
— Вы откуда? — косится тот, что в бурках, на Вадимов планшет.
— Сопровождающий. От Московского горкома комсомола, — почему-то смущается Вадим.
— А-а… Пошлем кого куда надо. У вас все? — И громко: — Кто в Черемшанку, приготовиться к погрузке! Группа совхоза «Ермак», посылайте старшего за направлениями!
— Нужно еще десять человек в Рождественскую МТС! — кричит второй директор. — Есть желающие в Рождественку? Смотрите не прогадайте!
Мы с Борисом Бакуленко и Гошей Литвиновым ищем на карте эту самую Рождественку.
— Железная дорога… километров пятнадцать.
— Речка какая-то.
— Рискнем? — спрашиваю ребят.
— Як уси, так и я. — Борис.
— Где наша не пропадала. — Гошка.
Начинаю вербовать добровольцев. Говорю малому с «кавалером»: «В Рождественку поедешь?» — «А мне один хрен», — улыбается. «Так и записываю». — «Нинкин Сергей Митрофанович». В сутолоке мы как-то забыли о Вадиме. Вдруг вижу — он стоит у окна, глядит на проходящие трактора. Вид необычный для него — печальный, потерянный.
— Ты что устранился, комиссар? Нужны волонтеры в какую-то Рождественку, давай поищем.
— Мавр сделал свое дело, мавр может уходить… Слушай, мы вот все трещим — «опоздали родиться». К революции, к войне. А тут под носом делают свою революцию. Вписываются в историю, это уже железно. Вернусь — опять справки тачать… На кой мне фиг все это, не знаешь?
— Вадим, ты остаться хочешь? — угадываю я. — Как же это… Хлопцы, Вадим с нами в Рождественку, вы слышите?
Наши приняли весть с неподдельной
— Стойте, мне в обком надо, потом телеграмму дать, что ли.
— Он растроган. И мы, сказать честно.
4
Колхозная контора Рождественки. Кабинет председателя с атрибутами места и времени (плакатами, ящичком телефона на стене, шкафом, хранящим минувшее, лавкой вдоль стены), но и «вечевая» комната разом: здесь делается погода колхоза.
Народу набилось полно: наши и местные.
Сидя на корточках у стены, человек в замасленном до блеска ватнике вполголоса, чтоб не мешать председателю и Вадиму, травит Гошке что-то забавное:
— …бумага секретная, а читать он не умеет. Приказывает секретарю: «Затыкай уши. Слышишь что-нибудь?» — «Нет», — «Тогда читай громко».
Тетка уборщица наливает воду в бак с прикованной кружкой, замечает на полу рассказчика и с яростью:
— Ефим, ты опять притулился, зараза такая, не успеваешь забеливать…
В самом деле, на стене масляное пятно.
— Вы ему спину побелите, — посоветовал Гошка.
Тетка окинула Гошку недружелюбным взглядом:
— Тебя не спросила, — И Ефиму: — Сиди уж, чего теперь.
За столом в бекеше, но без шапки — председатель колхоза Шевчук. Он того возраста и склада, когда годы определить трудно. Рядом с ним Вадим. Перед столом — бухгалтер в овчинной безрукавке:
— Звонил на базу. Осталось пять фляг, но крышки не закрываются. Брать, или как?
Шевчук явно не знает, брать ли то добро без крышек, думает, глядя на Вадима.
— Не просто бригада, а целинная бригада, — Вадим ловит момент для возобновления разговора. — Значит, и учетчик — целинник.
— Ты коня запрячь умеешь? — сдержанно спрашивает Шевчук.
— Конь конем, нельзя сбивать настрой, — с нарочитым спокойствием отвечает Вадим. — Люди горы свернуть готовы…
— Тут гор нет, это за Бийском, — говорит Шевчук. — Одних мы вас не пустим. Вон бригадир, — кивнул он на неказистого, угрюмого видом дядьку, — В теории три класса и коридор, а завяжи глаза, вывези — понюхает и скажет, на каком поле. Скажешь?
— Картошку придется занимать, едоков-то прибавилось, — странно реагировал тот на похвалу.
— Знаете, мы ехали открывать новые земли, — не выдержал тона Вадим, — а открыли старую бюрократию.
— «Открывать», — насмешливо повторил Шевчук. — Что ж я — туземец? Я сюда пацаном за подводой пришел, а люди тут уже жили. И мой отец к ним за советом ходил, а не… это… открывал.
Входит человек в полушубке и валенках с самодельными, из автокамеры, галошами — парторг колхоза. Замечает, что тут крупно поговорили:
— О чем речь?
— О чем… Силос на Успенке так и не открыт, — словно вспоминает Шевчук. — Мерзляк, хоть взрывай.
— Вот паразитство. — Парторг потер подбородок, спокойно сказал: — Ефим, возьми человека три целинщиков — и на Успенскую ферму. Партийное поручение. Пускай втягиваются.