Хлеб

Черниченко Юрий Дмитриевич

Тип агронома-писателя, естествоиспытателя со страстным пером — явление не исключительное, но по преимуществу российское. Возникал он из громадного разрыва между средним знанием и уровнем науки, из стремления демократов-интеллигентов этот разрыв уменьшить, и конечно же из высокой духовной культуры людей ученой среды. Даровитый А. Н. Энгельгардт, так высоко ценимый Владимиром Ильичем, оппоненты-соратники Докучаев и Измаильский, блестящий Тимирязев, за ними Прянишников, Тулайков, Николай Иванович Вавилов — какая плеяда публицистов, владевших и образным словом, и мастерством о сложном говорить просто! Георгий Николаевич Высоцкий, посланный в 1892 году Докучаевым возродить Велико-Анадольский лес, позже советский академик, прямо называет своими «возлюбленными»

природное следопытство и писательство.

«Полям моей родины», — надписал одну из книг селекционер Лисицын. Это же благородное посвящение угадываешь на многих томах корифеев российской агрономии.

И личный нравственный пример, первооснова влияния и доверия; самоотречение, поднимавшееся до героизма. Школа дала подвижников.

В прошлом году наши лесоводы праздновали 125-летие Великого Анадоля — уникального лесного массива, подлинного дива степного пояса планеты. Портрет человека с пышными бакенбардами, в мундире с эполетами николаевской поры был обрамлен венком с дубов, выращенных в степи, не знавшей тени с Геродотовых времен.

Двадцатичетырехлетнему подпоручику корпуса лесничих Виктору Егоровичу Граффу было предписано выбрать в Екатеринославской губернии «место для лесоразведения в широких масштабах». С отвагой молодости избрал труднейшее: водораздел Днепра и Кальмиуса, безводный и глинистый, с высотою 277 метров над уровнем моря. Задачей жизни поставил доказывать возможность облесения открытой сухой степи, опытом определить породы и способы посадок, приохотить местное население к разведению леса в степи и по возможности улучшить климат Юга России. Штат — четыре крестьянских мальчика и для охраны «одно семейство постоянной лесной стражи». За двадцать три года труда, лишений, страстных поисков вырастил на ковыле 157 гектаров леса. Уезжая в Москву на должность профессора, обнимал стволы дубов, как детей. Жизнь осталась здесь: без леса, отнявшего силы и здоровье, он не прожил и двух лет. В мариупольских степях остались основанная им школа лесников, питомник и дубрава.

В 1910 году при открытии памятника в Великом Анадоле говорилось: «С легкой руки Граффа степное лесоразведение сделалось нашей национальной работой, работой русских лесничих, а не заимствованной с Запада, работой, которой справедливо мы можем гордиться». И еще говорилось у скромного мраморного обелиска: «Лишь соединение таких высоких нравственных качеств в одном лице, таких свойств души, которые имеют абсолютное значение, которые человечество ценило всегда и везде… дало возможность Граффу исполнить ту историческую миссию, которая на него была возложена». Мрамор прост и строг, но памятник выразителен необычайно: широким кольцом вокруг столпа стоят каменные скифские бабы. Они свезены с курганов, теперь покрытых лесом. Плоские лики полны удивления: вокруг на тысячах теперь уже гектаров шумят дубы, ясени, березы, здесь обитают куница и лось, поет иволга, здесь детвора степного края узнает, как растет гриб, как выглядит кукушка, что такое лесная прохлада. Здесь техникум и опытная станция, в библиотеке — журналы и рукописи докучаевской поры. И в нынешние пыльные бури снег у дубовых стволов бел и чист, стихия окружила Великий Анадоль, колыбель отечественного лесоводческого знания, венком живых озимей.

Знание — могучий целитель. Отлично, когда его принимают от деда вместе с азбукой и названием трав. Известен примечательный казус: уже клубилась, пугая мир, «пыльная чаша» североамериканских равнин, уже вовсю теряли почву разрушенные невежеством и корыстью Канзас, Колорадо, Техас, Оклахома, Юта, когда ученые вдруг обнаружили, что пенсильванские немцы, целых триста лет возделывающие холмы графства Ланкастер, содержат землю в первозданном плодородии. Переселившись из Западной и Южной Германии, где эрозия была хорошо известной угрозой, колонисты ввели почвозащиту с той же естественностью, с какой овчар заводит волкодава.

«Охрана почвы — это нечто большее, чем техническая наука. Это образ мышления» (Г. Конке, А. Бертран).

У нас на Юге охрана

плодородия шла не от крестьянского опыта, а от науки, агрономии и народившегося почвоведения. Полезащита с ее живыми изгородями, задержанием снега и познанием целебности растительных остатков вырастала в почвозащиту. Но что это образ мышления, что не государственная оплата долгов земле, а единомыслие миллионов, знание и целеустремленность «приохоченного населения» могут сберечь нынешнее плодородие и будущие урожаи — открыто и признано истиной у нас раньше, чем у других. И если теперь, мы видим, на путь воспитания, обучения, убеждения тех, кто остается с землей один на один, прочно встали очень богатые страны, что проповеди почвозащиты среди миллионов посвящают жизни незаурядные умы, что слово и пример уже дают реальный хлеб, то тут мы узнаем свою традицию, свой подход, наш образ мышления.

Книга Хью Беннета «Основы охраны почв» написана «для учителей, писателей, учащихся». Сфера ее — не само даже производство, а умы. Всему народу в целом, считает почвовед, следует лучше ознакомиться с землей, с ее нуждами, с возможностями практически их удовлетворить. Книга была бы учебником, если бы не жестокая ее прямота и резкость, такая далекая от учительской презумпции людской доброты и разумности.

«Перед взорами европейских переселенцев лежала обширная дикая страна, изобилующая неистощимыми, как им казалось, запасами дичи, рыбы, пушнины, леса, травы и плодородной почвы… Белые обитатели этой новой страны в своем «завоевании пустыни» и «покорении Запада» поставили потрясающий рекорд опустошения и разрушения… Эрозия распространилась, как раковая болезнь, и привела землю в совершенно непахотноспособное состояние».

И все же книга, ставшая научным бестселлером, похожа на учебник образной логичностью убеждения и внушением, что это должен знать именно ты, никто, кроме тебя, избавления стране не принесет.

«Мы не можем восстановить потерянную в результате эрозии почву. Можно закрепить и улучшить то, что осталось на месте, но никакими усилиями человека верхний слой почвы, унесенный на дно океана, не может быть возвращен на поля и пастбища, где он зародился. Мы не можем заставить воду течь вверх по склону, но, уменьшая скорость поверхностного стока при его движении вниз по склону, мы можем сохранить в почве много влаги…»

Столь же ясны и общепонятны средства излечения земли, какими пользуются научные станции, почти три тысячи фермерских округов, общества и ассоциации: это земледелие по горизонталям, покровные почвозащитные посевы, мульчирование стерней, полосное земледелие, залужение эродированных почв, лесополосы (они тут не на решающем месте), задернение ложбин, целесообразные севообороты, террасирование валами и строительство прудов и водоемов. Это программа «малых», общедоступных дел, громадность же ей придает распространение мер на 60 миллионов гектаров. Незаменимость почвы не позволяет подходить к ее охране только с категорией рентабельности, не будет плодородия — вовсе ничего не будет, но самоокупаемость почвозащиты налицо: за десять лет Великие Равнины подняли урожайность кукурузы на одну треть, хлопчатника — на две трети.

Ты вступаешь в жизнь — не вздумай отделять себя от природы и не считаться с ее законами, остерегайся слишком полного покорения природы, превращения ее из матери в рабыню, помни, что почва — самый драгоценный капитал, и нельзя побороть голод, опустошая землю. Ты педагог, воспитатель — внуши, что в целинных степях-прериях слой почвы в 20 сантиметров может быть смыт за 30 тысяч лет, а в полях с монокультурой кукурузы — за 15 лет, что только река Миссисипи уносит в год 650 миллионов тонн почвы. Ты человек пишущий — не скрывай от людй, что один номер большой газеты сводит на бумагу около восьмидесяти гектаров леса, что человеку все дороже обходится защита от последствий своей же деятельности, что «гомо сапиенс», «человек разумный», должен защищаться от «гомо фабер», «человека действующего». Это проповедь рачительного образа мышления.