Хочу быть бедным (сборник)

Пирогов Лев

Сто пятьдесят лет назад Европа ударилась в декадентство. И опять Россия переболела им весьма и весьма поверхностно – декадентством увлеклась лишь небольшая часть творческой интеллигенции, ноль, ноль с чем-то процента от населения. Пятьдесят лет назад Европа ударилась в «постмодернизм». До нас эта мода дошла с большим опозданием – вспыхнула ярко, но погасла стремительно.

Все эти явления, выражающие тягу европейского суперэтноса к культурному умиранию, были заимствованы нами в упрощенных, сугубо стилевых формах – ни одного собственного течения мысли, подобного «дендизму», «декадентству» и «постмодернизму», Россия не породила.

Не является ли и нынешняя «толерантность», требующая едва ли не в первую очередь ущемления семьи и почитания сексуальных перверсий, точно таким

временным заимствованным поветрием? Коренным европейцам «толерантность» нужна, чтобы больше не размножаться. А нам?.. «Чтобы стать хорошими, добрыми, дружелюбными и терпимыми»? Как обычно – не ухватили суть…

Пророк в отечестве

Гимназический коллега Розанова, армянин, прочитав диалог Шатова и Ставрогина из романа «Бесы», воскликнул: «Это – Евангелие истории… Евангелие для всякого народа в унижении. Я не знаю ещё таких слов на человеческом языке: это пророк говорил своему народу. Для русских это – Священное Писание».

Давайте вспомним суть этого диалога и мы.

Шатов говорит: «Всякий народ до тех пор только и народ, пока имеет своего бога особого, a всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения… Единый народ „богоносец“ – это русский народ». Ставрогин спрашивает: «Веруете вы сами в Бога или нет?» Шатов сбивчиво отвечает: «Я верую в Россию, я верую в ее православие… я верую, что новое пришествие совершится в России…» – «A в Бога? – в Бога?» – настаивает Ставрогин. «Я… я буду веровать в Бога».

B этом диалоге Достоевский изобличил главную болезнь русского народничества, не изжитую до сих пор. Болезнь эта – мессианизм. После явления Христа в христианском мире невозможно мессианское сознание отдельного народа. Избранный народ Божий есть всё христианское человечество. Народники же верили в народ прежде Бога, и это не что иное, как «сотворение кумира».

По мнению народников, народ обладал «непосредственной правдой жизни», которая утрачена образованным сословием. Но именно этот взгляд «снизу вверх» роднил их с западниками. Для западника народ был и остается чуждой и опасной стихией. Спрятаться от неё можно в мечту о «загранице», но реально уберечь от народной стихии («быдла», «бунта» и пр.) способна лишь власть. Она также ненавистна западнику, но из двух зол приходится выбирать меньшее. Поэтому западники охотно идут в услужение власти, стремясь развить и укрепить её репрессивные по отношению к народу функции. Так происходит в России сегодня.

Парадокс народничества заключается в следующем: взгляд со стороны приводит к тому, что народ становится «объектом», требующим приложения сил. Например, народ надо «просвещать», насаждая ту самую культуру, которой «непосредственная правда жизни» неведома. Синтезом народничества и западничества стал марксизм, при котором «забота о народе» выражалась почти исключительно в его репрессиях. Нынешняя «элита» стремится уничтожить народ во имя заботы о себе – вот и вся разница.

Так в чём же истинный смысл «Евангелия истории» от Достоевского? Достоевский был не только русским патриотом – он был патриотом всего христианского мира. В этом мире борются две тенденции. Уже во времена Достоевского дух «выгоды» и «эффективности» возобладал в Европе над духом религиозным. Россию до поры спасала её «отсталость», но марксизм (синтез народоненавистничества и народопоклонничества) это препятствие устранил, и сегодня Россия оказалась в объятиях мещанской цивилизации. Главные её признаки – торжество сиюминутных целей над вечностью и всепобеждающая ограниченная самоуверенность. Однако её корни – в сомнении. «Всё подвергай сомнению», – учил Маркс. К этому же чёрт призывал Карамазова. Достоевский глубже и ярче всех вскрыл генеалогию завладевающего Россией мещанского духа. Цивилизация трусиков Бритни Спирс начиналась с агностицизма. Не ведающий Бога националист – такой же дикарь-идолопоклонник, как и фанатка Димы Билана.

В чём же состоит истинное утешение для «всякого народа в унижении»? Только в том, что противоположно сомнению. Если сомнение – самораскручивающийся механизм, вовлекающий в себя человека и не требующий от него усилия, то

вера – это тяжёлый и кропотливый труд, начинающийся с раскаяния. Созвучный идеям Достоевского современный русский мыслитель А. С. Панарин писал: «Особую миссию несёт не наилучший народ – наиболее нравственный, сплочённый, талантливый, а, напротив, слабый, подверженный искушениям, мятущийся и сомневающийся в себе. Высокая жертвенность и духовные подвиги его идут от ужасания самим собой, коренятся в энергетике раскаяния, искупления и просветления…»

Певец раздавленной гадины

Плохой демократический телекомментатор Владимир Кара-Мурза (не путать с народным философом Сергеем Кара-Мурзой, хорошим), будучи очень важной персоной, недавно давал интервью одному демократическому журналу и сказал там буквально следующее: «Да, я равняюсь вообще на Витю Цоя, который работал в угольной котельной. Не в газовой, как эта пародия на героев – „Митьки“, где надо было спичечку поднести к горелке, а музыкальными руками разгружал машины с углем и дышал этой пылью». Конец цитаты, всем рыдать полчаса. Ненависть Кара-Мурзы к митькам вполне понятна. Будучи Настоящими Героями Гражданственного Звучания, митьки болеют за Русский Народ, а Кара-Мурза – за геноцид и глобализацию. Что, кроме судорог отвращения, могут вызвать у наймита Мирового капитала такие, например, стихи Мити Шагина?..

Еще вчерастояли скорбно сербы,Понуривши головушки свои,И слушали,как церквушки курочатНа невидимках-стелзахпидоры из НАТО.А нынчевон как выдалось мохнато —Над сбитым шмудакомхохочет детвораИ слышится из каждой хатыПростое русское «Ура!»

Подкачали митьки, что там и говорить!.. Одно лишь смущает в справедливой кара-мурзячей отповеди. Она целиком лжива. Держатель митьковского издательства «Красный матрос» Миша Сапего в свободное от русской литературы время вкалывает в той самой котельной, где когда-то работал Цой. В угольной. (В Питере газовых котельных вообще небогато.) Вот как в жизни бывает: пока одни «на Витю равняются», другие из рук его музыкальных лопатушку совковую подхватывают да уголёк людям кидают…

В отличие от Настоящих митьков, чёрных и белозубых, струйками пота угольную пыль проколупывающих, поэт Сева Емелин работает не в котельной. Он работает в церкви плотником. Оцени контраст, о читатель! Смирен ликом и белокур, в лучах нездешнего света, пролившегося из щелей купола… светлая стружка ангельским локоном прилипла к виску.

Поэт Сева Емелин – явление очень странное. Он не «хороший поэт», как Воденников или Решетников, – часто косноязычит, не как Гумилев, а просто. Поэт Слава Немиров склонен считать Емелина «постироником», этаким Тимуром Кибировым наизнанку, но я с ним решительно не согласен.

Ирония, как известно, питается от Противного. Пригов и Кибиров черпали силы и вдохновение из «совка», как, извиняюсь, бактерии из нечистот, на которых произрастают. «Совок» был большим и тоталитарным, концептуалисты были маленькими и приватными, соединение блюзовой тональности с «памятью марша» придавало их жалобам эпический масштаб: отнимите его, и трагические приговские стихи выродятся до банального глума, «на посмеяться».

Объективно концептуалистам удалось сделать со своими героями то, что Гоголь сделал с Башмачкиным (а Венедикт Ерофеев – с Веничкой), но удача эта совершенно случайна. Гоголь не отталкивался от Противного, он черпал вдохновение в жалкости (а значит, в жалости, а значит, в любви). У концептуалистов же, ненавидящих свой объект (не героя, но Систему, одним из элементов которой он является), была точка отталкивания, создававшая дистанцию между пафосом и автором (в терминологии Мамгрена – «авторская маска», по-русски – кукиш в кармане).