Хочу быть бедным (сборник)
Шрифт:
– Бис, бис!
…Красивая молодая женщина за соседним столиком беспомощно огляделась по сторонам. Глаза её встретились с моими страдающими глазами. (Я хотел в туалет.) Дрожащим от негодования голосом она тихо спросила:
– Интересно, как бы он «экранизировал» фразу «Они вонзили мне своё шило в самое горло»?
Я пожал плечами.
В этот момент она, вероятно, меня узнала.
– А вы случайно не этот, как вас… знаменитый литературный критик?
Я неопределённо кивнул.
– Сможете всё это описать?
Я показал: «как два два пальца».
И тогда что-то вроде улыбки промелькнуло
Картошка и Скарабеев
Ладно, про Чижа как договорились. Его всё-таки привели потом. Толстенького, улыбающегося, как Будда. По лицу видно – хороший человек, пьющий.
Посадили на стульчик. Рядом еще чувак сел, Паша звать. Говорят, он написал песни, которые сейчас будут петь. Ну ничего. Чиж, как известно, все свои лучшие песни тоже не сам сочинил. Их сочинил Александр Чернецкий из группы «Разные люди». Но поскольку Чернецкий лежал в кровати парализованный, а у Чижа сексуальный голос, прославился Чиж. И мы с вышеописанной красивой женщиной пришли это удостоверить.
Ну так вот. Вообще-то я в творчестве Чижа не очень хорошо разбираюсь. А из того, в котором я разбираюсь, мне только две песни нравятся: «Сен Семилья» и «О любви». И обе их, если не ошибаюсь, сочинил Чернецкий.
Вообще, будет лучше, если про Чижа напишет Илья Миллер – он в этом лучше разбирается, потому что сам талантливый музыкант, играет и поёт в группе «Терьеры». Там у них сам Дима Комаров в костюме волосатого огурца стучит гитарой по сцене.
А я лучше напишу про жареную картошку. Потому что её образ в моём творчестве отражён недостаточно полно.
Жареную картошку надо есть так. (Сердюченко яростно потёр нос, отчего на кончике его осталось маленькое пятнышко, вроде трупного.) Берёшь жареную картошку…
Сердюченко задумался. Неожиданно ему стало пронзительно ясно, что качество жареной картошки зависит от сковороды.
О нет, даже и не мечтайте отведать настоящей жареной картошки из мондиалистской лоханки Bocsh или Tefal! Тут нужна НАСТОЯЩАЯ, окончательная сковородка, бетон!
Сердюченко отчетливо представил себе её надёжное чугунное дно, и ему стало очень-преочень хорошо на душе. Бледные бесстыжие ломтики ложатся на черноту дна полуобморочно нежными лепестками… Острый, лишающий воли запах вкусовой добавки Е-136 заполонил мозг Скарабеева (это, конечно, был он, а вовсе не Сердюченко), и зрители стеснительно потянулись к буфету, обмахиваясь программками.
Обратно никого не пустили.
Но прежде чем упал занавес, я успею сказать, откуда произошло выражение «жареная картошка».
Дело было очень давно, на кладбище. На Пасху, когда весь атеиствующий народ валит поклониться могилкам. Хлебнуть водочки, зашибить грусть-тоску в народном танце (предположительно гопаке), спеть весёлую народную песню, подраться, покрошить хлебушек на могилы, потом поблевать на них. Пролетит божья птичка – привет мальчишу.
Угнетенный таким низким уровнем бытовой и ритуальной культуры, Скарабеев брёл с кладбища к остановке, размышляя в том духе, что жить не стоит. А впереди влачилась какая-то пара. Муж тоже недоволен – говорит: «Бу-бу-бу». Тоже угнетённый дух у него. А жена (женщины ведь лучше разбираются в жизни) утешает:
– Да чё ты, Гриш… Да лааадна… Щас приидым домоой… Начистим картооошки… Пожааарим… Уключим телевиизор… Пасмооотрим… И спаааать…
И СКАРАБЕЕВ ПОНЯЛ.
Понял
Это стало для него как молитва. «Приидым домой… пожарим…» Впереди маячила цель. Причём это была цель не из тех, что сбываются и, как мечта, исчезают, сверкнув пятками. Это была цель стабильная. Непреходящая. Как смена времён года.
Снег уже опрел и осклиз, сыро и некрасиво, и было ему жалко всё, но так правильно – аж щиплет в носу, ну вы теперь понимаете:
приидым домой
начистим картошки
пожарим
посмотрим телевизор
поедим
и спать…
Это не стыдно, когда хорошо двум хорошим людям, и даже если плохим, когда они будут на своей кухне, с ниточкой накаливания на потолке, жёлтой, как то окно, помнишь, мы видели, я ещё сказал тебе – как в больнице
…в больнице сказал я, за полчаса до отбоя, и ты согласилась со мной: да, тоскливо, – вот в такой кухне, с не очень отмытыми от жира бачками, с утятницей, зелёной, эмалированной, с копотью и жиром, тщательно протёртыми сверху тряпочкой, но зато уже с весёлыми запахами вспухающих на сковородке листочков сала, они оживляют ландшафт, и тоска куда-то уходит, бежит прочь
от этих листочков
и они смеются о чём-то своём
но не надо смеяться
это люди, хоть и простые
о чём-то своём, хорошем, но мы не будем вникать, затворим дверь
кухни
где падают зигзагом очистки в подставленный под них серый алюминиевый бачок
я бы мог часами об этом думать, представляя бачок
который не видел ведь никогда, и как окрашены стены – до половины синей краской, кое-где шикарными геологическими пластами пузырящейся
но мы притворим, выйдем, останемся снаружи
и я не знаю, как мне прожить, ведь я не могу иного
и кто-то опять должен жертвовать, но
что проку в моих жертвах
что ужаса животного моего в твоих
а рыба-солнце, брюхато шевельнув плавниками, в тринадцать тысяч сто двадцать пятый раз плывёт за окном.
Счастье
Однажды Степанов пришел домой, а на кухонном столе лежали…
Тут придётся перечислять в столбик.
1. Три полных пачки сигарет «Донской табак».
2. Две полуторалитровых бутылки пива «Губернское».
3. Буханка белого хлеба с хрустящей корочкой.
4. Палка варёно-копченой колбасы «Московская» с чесноком.
5. Батон копчёного колбасного сыра за 82 рубля.
6. Укроп, салат, зелёный лук, редиска, петрушка.
7. И записка от Вероники: «Хрен тебе дозвонишься. Уехала с мамой на дачу. Буду во вторник вечером».
Степанов закрыл глаза и прямо так, с закрытыми глазами, сел на стул.
Была пятница.
Он был титулярный советник, а её папаша – маршал бронетанковых войск. И была у них, как это заведено между людьми, любовь. Или лучше она была ведущая ночного эфира, а он писатель у микрофона. Где-то далеко-далеко от неё, на другом конце всего, что имеет конец. И поскольку по долгу службы им всё время приходилось говорить, они всё время говорили. А встречаться, дарить друг другу цветы и улыбки им было некогда. Они говорили. Говорили друг другу и друг о друге: она – когда рассказывала ночным звонкам в студию, где находится шейка матки, он – когда настаивал на том, чтобы обустроить Россию. О, это была мучительная поэма из миллиона километров намёков!